Паулина Гейдж - Искушение богини
Он умолк, ожидая подобающего ответа, но, хотя рот девочки открылся, она не смогла выдавить ни звука, и он продолжал:
– Ежедневно и ежечасно тысячи людей знают, где я нахожусь и что делаю. Я говорю – они повинуются. Я умолкаю – они трепещут. Мое имя на устах у всех, начиная с ничтожнейшего из храмовых служек и заканчивая моими высокородными советниками, дворец непрерывно полнится слухами, предположениями, размышлениями о том, каким будет мой следующий шаг и каковы плоды моих раздумий. Заговоры, контрзаговоры, подозрения, мелкие интриги окружают меня изо дня в день. Но я фараон, и только мое слово приносит смерть или жизнь. Потому что у меня есть то, до чего им никогда не добраться, в этом и заключена власть.
Пальцем, на котором сверкнуло драгоценное кольцо, он коснулся своего лба:
– Мои мысли. Мысли, Хатшепсут.. Ни одно слово, сколько-нибудь весомое, не срывается с моих уст, пока я не обдумаю его, ибо я знаю, что люди по всей стране будут повторять его многократно. Это и есть урок, который я хочу тебе преподать. Никогда, слышишь, никогда больше не поверяй своих мыслей и страхов, особенно необоснованных, ни мне, ни кому другому, пока не убедишься, что тебя окружают друзья. А их, поверь, у фараона с каждым днем все меньше и меньше. На вершине власти он может доверять лишь самому себе. Понимаешь ли ты, что в этот самый миг слова, сказанные тобой сегодня днем, шепотом повторяют на кухнях, в конюшнях, в храмовых кельях? Неферу-хебит несчастна. Царевна не хочет выходить за молодого Тутмоса. Означает ли это, что Великий избрал сына своим наследником? И так дальше, без конца. Сегодня ты сильно провинилась, дочь. Ты знаешь это? – Он склонился к ней. – То время, когда подобная оплошность может дорого тебе стоить, быстро приближается. Ибо я еще не избрал Тутмоса своим преемником. Нет, и это решение дается мне нелегко. Жрецы сильны, они каждый день торопят меня с ответом. Я старею, и моих советников это тревожит. Они теряют покой. Но я еще не дал окончательного ответа. И знаешь почему, малышка?
Дар речи наконец вернулся к Хатшепсут.
– Н-нет, отец.
Тутмос откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, сделав глубокий вдох. Когда его веки вновь поднялись, он уставился на дочь тяжелым пристальным взглядом.
– Ты не похожа на свою мать, улыбчивую, покорную Ахмес, хоть я и люблю ее, – сказал он. – Ты не застенчива и бледна, как твоя сестра Неферу, и не ленива и изнежена, как твой царственный брат. В тебе я чувствую беспримесную силу твоего деда, Аменхотепа, и хватку его супруги, Аахотеп. Ты помнишь свою бабку, Хатшепсут?
– Нет, отец, но я иногда вижу Юфа, который бродит и разговаривает сам с собой. Он похож на старую сушеную сливу. Дети смеются над ним.
– Давным-давно жрец твоей бабки был великим и могущественным человеком. Смотри же, относись к нему с уважением.
– Я его уважаю. Он мне нравится. Он угощает меня сладостями и рассказывает про стародавние времена.
– Слушай его!
– Я слушаю! Я люблю рассказ о том, как бог Секененра, мой предок, повел наш народ на битву против злых гиксосов и отдал свою жизнь на поле боя. Это так интересно!
Звонкий детский голосок зазвенел еще пронзительнее:
– Какой он, наверное, был благородный!
– Благородный и очень храбрый. Ты очень на него похожа, дорогая, и в один прекрасный день ты станешь такой же, как и он, люди будут стекаться к тебе, привлеченные твоей силой. Но тебе еще многому надо учиться.
«Из нее выйдет прекрасный правитель, – сказал фараон себе. – Но выйдет ли столь же замечательный учитель из меня?»
– Но, отец, – сказала Хатшепсут робко, – я ведь всего лишь девочка.
– «Всего лишь»? – Его голос едва не сорвался на крик. – «Всего лишь»? Это всего лишь слово, вот что это такое. Не обращай на него внимания, Хатшепсут. Расти, цвети, но помни мой урок. Не позволяй своему языку бежать впереди мыслей. И не думай, – закончил он, вставая и улыбаясь, – будто я не замечаю поведения Неферу, хотя твоей матери хотелось бы верить, что это так. С Неферу я разберусь, когда придет время. Она покорится моей воле, как и все остальные. Нозме!
Кормилица вошла и встала у порога, опустив глаза в пол.
– Положи ее спать, да смотри за ней как следует. А ты, мой веселый огонек, поразмысли на досуге над словами великого бога Имхотепа: «Да не будет язык твой подобен флагу, развевающемуся на ветру всякой сплетни».
– Я запомню это, отец.
– Уж постарайся. – Он наклонился и поцеловал ее в щеку. – Доброй ночи.
– Доброй ночи.
Она сложила ладони вместе и поклонилась.
– И спасибо тебе.
– А?
– За то, что ты не накричал на меня, хотя я иногда бываю сущим наказанием.
Фараон рассмеялся.
– Я рад, что ты слушаешь своих учителей, – сказал он. Потом погладил дочь по голове. Она побежала к Нозме, и двери беззвучно закрылись за обеими.
Глава 2
Четырнадцать ночей спустя после того, как Хатшепсут легла спать, выруганная отцом и с тяжелой от алкоголя головой, некий молодой человек сидел на краю убогой соломенной кровати, не в силах уснуть. Шел месяц Пакхон, воздух был густ и вязок от жары. Река начала вздуваться, ее течение ускорилось. Обычно спокойная серебристая вода краснела с каждым днем, было слышно, как она с громким журчанием течет по своему руслу. Этот звук, подобно колыбельной, должен был убаюкать юношу, но вместо того раздражал и отвлекал его, когда он пытался заснуть. Наконец юноша скатился на земляной пол и уселся, нахохлившись, голодный и потный, в изножье кровати. Спину ломило, колени тоже. Последнюю неделю он только и делал, что скреб полы в домах полужрецов «– людей, ответственных за подготовку погребальной церемонии, и это его злило. Не для того он пришел три года назад в Фивы, неся в куске мешковины свои драгоценные сандалии и единственную хорошую повязку. Он был взволнован, нетерпелив, грезил о том, как быстро завоюет высокое положение среди жрецов, пока наконец сам фараон не заметит его, и тогда он в одночасье превратится… В кого? Он провел рукой по своей бритой голове и вздохнул в темноте. В великого строителя. В человека, способного воплощать мечты царей в камне. Ха! Последние три года он провел в роли ученика жреца-вииба, нижайшего из нижайших, только и зная, что мыть, мести да бегать на посылках от одного хозяина к другому в луксорский храм. Видения богатства и признания медленно растаяли, оставив лишь горечь да неудовлетворенное честолюбие, которое не давало спать по ночам, тесня присущий ему от природы веселый нрав.
«Все равно не сдамся, – яростно клялся он пустым, невидимым в темноте стенам. – Не может быть, чтобы это было все, что мне назначено».
Он вспомнил учителя из маленькой школы дома, в деревне, где его отец кое-как сводил концы с концами, обрабатывая несколько акров земли.
– У тебя быстрый ум, – говорил учитель, – ты сразу схватываешь самую суть. Пусть твой отец определит тебя в какую-нибудь школу при храме. Ты создан для карьеры, Сенмут.
А ведь ему было только одиннадцать лет.
Отец оставил тогда ферму и пошел вместе с ним в Фивы, где один из братьев его матери служил полужрецом. Несколько дней им пришлось ждать, их посылали то в одно место, то в другое, новые сандалии стащил прямо из-под его носа ухмыляющийся, грязный уличный оборванец, но вот наконец они получили аудиенцию у надзирателя за жрецами-виибами. Сенмут плохо помнил тот разговор. Он устал, ему было страшно и хотелось только одного – вернуться домой и забыть всю эту затею. Но его отец, что-то негромко говоря, подтолкнул его вперед и протянул надзирателю свиток, в котором были записаны его, Сенмута, успехи в школе. Великий человек, одетый в ослепительной белизны лен и благоухавший, как сама богиня Хатор, презрительно хмыкнул и принял скучающий вид, но все же распорядился отвести Сенмуту келью и выдать подобающую жрецу одежду. Мальчику жаль было расставаться с отцом. Весь в слезах, он обнял его и поблагодарил за заботу. Старик улыбнулся:
– Когда ты станешь большим человеком, может быть, даже визирем, купи для нас с матерью приличную могилу, чтобы боги нас не забыли.
Он шутил, но в голосе его звучала печаль. Ему не верилось, что его сын добьется чего-то большего, нежели должность прислужника при храме. В лучшем случае он станет мастером таинств, но не более того. Никаких иллюзий относительно холодного и опасного мира, в котором предстояло отныне жить Сенмуту, отец не питал. Расцеловав мальчика в обе щеки и наказав ему поступать по-доброму со всеми, он вернулся домой, к своим посевам, не зная, какому богу молиться о благополучии сына. Покровительством одного Сенмут вряд ли обойдется.
– Ах, Фивы, – простонал юноша, растирая саднящие колени, – в каком же я был восторге, когда впервые увидел твои золотые башни, подмигивающие мне с горизонта, с того берега могучей реки! Помню, как проснулся в то последнее утро, когда Ра вспышкой красно-розового сияния пролился с вершин холмов в пустыню. Поднимаясь с земли, я видел сполохи света то здесь, то там между пальмами и гранатовыми деревьями. Я спросил тогда у отца: «Во имя неба, что это такое?» – «Это Амон-Ра целует златоверхие башни своего города», – ответил он. От изумления и восторга я утратил дар речи. Я все еще люблю тебя, хотя не стал ни на шаг ближе к твоим тайнам, чем в то далекое утро, но я больше тебя не боюсь, – вздохнул Сенмут.
