Виктор Андриянов - Полынь чужбины
8.09. Вчера взят Александровой (Запорожье.— Ат.). Захвачены эшелоны на станции. Идет грабеж имущества и ценностей у комиссаров и из вагонов. Командир корпуса грабит со всеми. Новороссийск повторяется... Бедная Россия! Неужели и в этом году ты не дождешься освобождения?.. Здесь все в грязи, не только руки —мысли и те грязны!
Припоминаю историю полковника Д.— появление у него бриллиантового кольца, колец из платины, золотых зубов— 86 шт., зубоврачебного кабинета и ящиков с хирургическими инструментами — все это результаты «работы» в Таврии. Имущество казненных, обвиняемых «в коммунизме»... Выкрутился. С помощью холуйствующих дружков свалил на «кобылку», настрочив грязный донос. Впрочем, все знают, как Д. нечист на руку. Вот уж верно: сколько ни отмывай задний проход—он не станет глазом».
И вдруг дневник проваливается на несколько лет. Но тем же бисерным почерком на вклеенных, совсем свежих листочках читаем:
«13 мая. Привожу полностью переведенную из эмигрантской газеты заметку о посещении Аркадия Николаевича Дрюкова.
...Этот очень опустившийся человек болен и нуждается в срочной помощи. Дверь отворил человек в галстуке и пальто поверх нижнего белья, заросший, небритый и, конечно, очень давно не мытый.
— Пожалуйте, пожалуйте в мою келью,—радушно приговаривал он, пробираясь по длинному темному коридору.
«Келья» оказалась берлогой, забитой хламом. В изголовье раскладного дивана валялась грязная подушка блином, не было ни простыни, ни одеяла. На столике стояла сковорода с объедками яичницы, на бумаге были разбросаны какие-то огрызки и объедки. Повсюду бегали тараканы.
— Как вы можете так жить, Аркадий Николаевич?
— А что?
— У вас не человеческое жилье, а логово.
— Я знаю, я знаю! Но ведь я старый холостяк, нет заботливой женской руки! Вот я вас и пригласил, чтобы узнать, не можете ли вы мне помочь убрать мою комнату и готовить для меня?
— Я вам могу прислать уборщика, чтобы он вычистил вашу комнату, а потом пришлю женщину, которая будет делать для вас покупки и стряпать.
— А сколько она возьмет? Я человек бедный, не могу платить больше чем доллар в час. И так у всех занимаю. И не всегда отдаю.
— За такую плату к вам никто не пойдет. А не хотели бы вы поселиться в старческом доме?
— Ни под каким видом!
Мы распрощались, после чего зашли к клиентам, живущим этажом выше. Они рассказали мне, что в квартире Аркадия Николаевича живут еще два человека, оба они работают и производят самое милое впечатление.
— Этот Дрюков какой-то странный,—говорила одна из жилиц.— Он видел, как я делаю покупки, как-то остановил меня и сказал, что согласен ходить вместо меня на базар, но взамен я должна буду кормить его два раза в день.
— Надеюсь, вы отказались?
— Конечно!
На прошлой неделе мне позвонил один из сожителей Аркадия Николаевича, Иван Соломонович. По его словам, Аркадий Николаевич сильно расхворался, у него полное недержание, и обитатели квартиры убирают за ним уборную и коридор. Запах в квартире ужасный, больной еле держится на ногах, но не хочет ехать в госпиталь.
В тот же день один из сожителей позвонил мне домой:
— Аркадия Дрюкова увезли в госпиталь. Он потерял сознание, и я вызвал машину «скорой помощи».
В госпитале Аркадий Николаевич лежал в общей палате.
— Вот это очень хорошо! Вы поможете мне найти украденные у меня сорок тысяч.
— Кто у вас украл эти деньги?
— Один тип. Он живет вместе со мной на квартире.
— Как же он смог украсть у вас такую крупную сумму?
— А так. Из кармана вытащил.
— Но как вы могли носить в кармане сорок тысяч? Почему вы не положили эти деньги в банк?
Аркадий Николаевич ухмыляется и шевелит пальцами.
— Это вопрос, так сказать, аб-стракт-ный! — отчеканивает он.— И я отказываюсь на него отвечать.
В это время к нам подходит сестра милосердия, гаитянка.
— Пожалуйста, скажите, что я никогда не крала у него 40 тысяч,— говорит она.— При нем не было никаких денег, ни одного гроша!
— Тут их целая банда,—бормочет Аркадий Николаевич.— Но я их выведу на чистую воду! Я донесу на них.
К больному подходят врач и старшая сестра, занавеска задергивается, и я выхожу в коридор. Там меня ждет Сю Бэйкер, работница социальной помощи госпиталя. Она сообщает, что Аркадию Дрюкову нужен будет приют для хронических инвалидов. Пока мы обсуждаем возможности и процедуру устройства, доктор выходит из палаты. Сю и я подходим к постели больного.
— Вот она, вот она, — объявляет больной, выпучив глаза на Сю.— Она и есть главная воровка! Это она сперла у меня сорок тысяч!
— Аркадий Николаевич! В уме ли вы?
— Я-то в уме! А вот вы определенно с ней сговорились и разделили между собой мои деньги. Но не на такого напали! Я напишу донос начальству! Я вас всех заложу. Всем пущу нож в спину! Бандеровцы паршивые.
Приходит второй врач, за ним сестра, которая катит столик с препаратами. Мы опять уходим в коридор.
— Что он вам говорил? — спрашивает Сю.
— Он говорит, будто мы с вами украли у него сорок тысяч и разделили их поровну. Что мы будем делать с нашей добычей, Сю?
— Я сразу же куплю себе меховую шубу у Эмилио Гуччи. Там сейчас распродажа. А вы что сделаете на свою часть?
— Я? Я сниму квартиру в Джаксон Хайтс, между 79-й и 86-й улицей, на 35-й авеню. Это моя мечта!
Слыша, как мы хохочем, дежурные сестры смотрят на нас с недоумением.
— Мы только что украли у одного больного сорок тысяч и решаем, что нам с ними делать,— объявляет Сю старшей сестре.
— Мы работой заняты, а вы несете всякий вздор,—сердится сестра.—Нам не до вас и ваших глупостей!
— Был ли этот невменяемый Аркадий Николаевич Дрю-ков тем полковником-мародером? И знал ли он тогда, мародерствуя, предавая всех и вся, какой его ожидает конец? В конце заметки лишь стояла приписка, сделанная рукой автора дневника: «Трое всегда мертвецы, хоть и живут: завистник; лишенный рассудка; предавший друзей и родину...»
7
В своих дневниковых записях Найдич осуждал грабежи, не умея понять главного: другой его армия не могла быть по самой своей природе. Отсюда — виселицы, мародерство, разложение... Вера и храбрость одиночек не меняли положения. Потому что не было веры, героизма, самоотверженности масс. Это было на нашей стороне. Вчитайтесь в прощальные письма и записки коммунистов — малую толику дошедших до нас из пламени борьбы.
Из деникинских застенков передала родным письмо подпольщица Дора Любарская: «Славные товарищи! Я умираю честно, как честно прожила свою маленькую жизнь. Через 8 дней мне будет 22 года, а вечером меня расстреляют. Мне не жаль, что погибну, жаль, что так мало мною сделано для революции». В грозненской тюрьме написал последнюю записку боевым соратникам красный командир Андрей Февралев-Саве-льев: «Сегодня я буду повешен, но смерть мне не страшна. Жаль только, что мало поработал на благо нашего дорогого свободного Советского Отечества». В последнюю минуту они думали не о себе. Как не о себе думали всю жизнь. Историческая правда была на их, на нашей стороне. О них написаны книги, поставлены фильмы, сложены песни. И все же мы еще очень мало знаем о них. Сколько подвигов остались безвестными, сколько славных имен поглотило время. Вот одно из белогвардейских, генеральских, свидетельств:
«— А ты помнишь, как курсантов захватили? — спросил однажды генерал Манштейн своего собеседника.
— Еще бы,—отозвался Туркул.— Их-то не щадили. Да они и сами не просили пощады.
— Они очень хорошо дрались,— продолжает Манштейн.— И еще мальчишки-коммунисты. Одного, помню, повели на расстрел, а он смеется и поет: «Вставай, проклятьем заклейменный».
Нам не узнать их имен. У них одно имя на всех: большевики.
«30.Х. Обозы отходят по всем направлениям к югу... Паника овладела штабами, которые проносятся мимо тех, кто плетется, бросая по дорогам все, обременяющее их движение и теперь не нужное. Все опостылело. Полная неизвестность».
Следующий раз Найдич откроет свой блокнотик в клеточку с истершейся первой страницей — где-то потерялась обложка— уже на борту парохода «Херсон». Через месяц и три дня. О том, что случилось в этот месяц, он будет часто вспоминать, переживая день за днем...
Лагеря в старинной чехословацкой крепости Йозефов, ряды палаток на берегу Босфора близ турецкого Галлиполи, казармы в Болгарии и Польше, богатые особняки в Варшаве, Париже, Берлине — все это эмигрантские адреса. Оттуда, из эмиграции, разносились сплетни и небылицы, фантастические слухи и надежды, там замышлялись новые походы и союзы... Возникали десятки и сотни журналов и газет всех направлений. Они были заполнены предсказаниями о скором падении Советской власти, клеветой, россказнями об ужасах ЧК, стенаниями бывших, вроде баронессы Врангель, оставшейся — подумать только! — без прислуги...
