Садриддин Айни - Рабы
Все вокруг было пусто, спокойно.
Он поднялся на высокий бугор и осмотрелся. Нигде не было никаких человеческих следов, ничто не предвещало появления туркменов.
Со спокойным сердцем, глубоко и облегченно вздохнув, он лег на землю.
Несколько времени спустя он снова осмотрел все вокруг. И снова все было спокойно.
Тянулись песчаные холмы, подернутые неподвижной, застывшей рябью, изредка прошмыгивала ящерица или кое-где на склоне холма вставали столбиками дозорные суслики. Нигде не поднималась пыль.
Так он вставал, ложился, вставал и опять наблюдал за пустыней.
Все было тихо.
Сердце Хасана успокоилось. Страх постепенно угас. А чем больше затухал страх, тем самонадеяннее становился Хасан, и, наконец, показался он себе столь сильным и храбрым, что ему представилась пустяком победа даже над десятком врагов.
Теперь Хасан уже сожалел, что вышел сюда, досадовал на утренний страх и, вспомнив о нем, посмеялся над собой.
Теперь он уже меньше наблюдал за пустыней, больше лежал и спал.
Вдруг ему почудилась какая-то мелькнувшая по краю бугра тень. Она тотчас исчезла. Это бросило Хасана в дрожь. Сердце его неистово забилось. Он услышал стук своего сердца и вспотел.
— Жаль! — сказал он. — Я попал в плен, не успев ничего сделать. Это уж ладно, что сам я попал в плен, — скверно, что я не помог убежать детям.
Но, полежав, покорно ожидая врага, он никого не дождался. Медленно и осторожно он встал и направился к бугру. Едва он приблизился, нечто черное поднялось там и подпрыгнуло.
Хасан, вздрогнув, похолодел и выронил ружье.
Потом он понял, что это черное было грачом, который, увидев Хасана, поднялся в воздух.
Но что-то другое, тоже черное, вдруг скользнуло совсем рядом с Хасаном и скрылось за холмом.
Не сразу он понял, что это всего лишь тень взлетевшего грача. Постепенно успокоившись, он обошел опять и осмотрел все кругом. Но так ничего и не обнаружил, кроме грача.
Но грач улетел куда-то в пустыню, и больше ничего не оставалось живого ни на небе, ни на земле.
Снова Хасан посмеялся над своим страхом. Снова зашагал, надменно глядя на пески. Но он проголодался.
— Эх, надо бы захватить с собой хлеба и воды. Он очень проголодался.
Но если он — как ему казалось — смело сопротивлялся опасностям, возникавшим вокруг, если так дерзко вышел он один навстречу туркменам, то с голодом он не мог так легко справиться.
В пустыне не было ни воды, ни травы.
Все давно здесь выгорело.
Голод можно было утолить лишь у себя в саду. Только там. Там, кстати, надо было узнать, как идет сбор урожая, пообедать и тогда уж снова прийти сюда наблюдать. Так он и решил.
Он еще раз посмотрел в безлюдную даль пустыни и смело направился к своему саду.
3
До полудня женщины успели многое сделать в саду. Подошло время обеда. Некоторые, устав, прилегли в тени под деревьями. Другие еще продолжали собирать плоды, хотя спины уже пыли, а пальцы утратили гибкость.
Но о главе семьи, о Хасане, никто ничего не знал. Он никому не сказал, когда уходил, и о нем уже начали беспокоиться.
— Странно, куда же он ушел, никого не известив, не сказав ни слова? Господи, не случилась ли с ним беда… Не дай бог, ведь никаких плохих признаков не было…
Такие сомнения больше всех тревожили жену Хасана. В это время Хасан появился.
— Ой, что случилось? Где вы были? — воскликнула жена Хасана. — Помилуй бог, в душу мне дьявол занес такие страхи, сердце чуть не разорвалось!
— А что могло случиться? — ответил Хасан. — Я ходил в сад к Шахимардану и потолковал там с людьми.
— Когда у дяди есть такой трудолюбивый сын, ловкий и спорый, как Рахимдад! — воскликнула Рана, мать маленького Рахимдада. — При таком сыне можно куда угодно уйти. Дядя Рахимдада! Скажите ему: «Молодец», — он сегодня работал, как его отец.
— Молодец! — одобрил Хасан. — Молодец! Идем со мной, вместе сядем обедать. Возьми и от моей доли, ты сегодня сделал часть моей работы.
— Он не голоден, — сказала Рана, — Он бросал одну сливу в корзину, один ломтик хлеба в рот. Так он все утро и работал.
Рахимдад, возгордившийся в начале этого разговора, застеснялся и спрятался за дерево, как только речь зашла о хлебе.
Женщины и дети сели на зеленой траве, как на пушистом ковре, вокруг скатерти с хлебом. Чуть поодаль от них, повесив на дерево саблю и ружье, сел Хасан, прислонившись к стволу сливы.
Жена принесла ему в платке хлеб и виноград.
Но едва Хасан протянул руку к хлебу, невдалеке от него с веток засохшего карагача[21] раздался отвратительный крик совы. Считая крик этой птицы зловещим, женщины вздрогнули и переглянулись.
Хасан проворно вынул свой нож и отковырнул комок земли, чтобы спугнуть сову.
Пока он вставал, пока шел к дереву, сова поднялась и улетела. Хасан пожалел, что не успел ударить по птице, и посмотрел ей вслед.
И тут он увидел из-за стены сада ряд высоких мохнатых черных туркменских шапок.
Хасан обмер. Он вдруг застыл, ничего не чувствуя, словно оледеневший.
Он уже не помнил ничего из того плана самообороны, который придумал за утро в пустыне.
* * *Десяток туркменских шапок, неподвижных, притаившихся за стеной, решили судьбу Хасана.
Он стоял, ожидая хозяина, он стоял покорный — пленник, раб.
Повезут его в Бухару, или в Самарканд, или еще куда-то, продадут. Продадут этих женщин, этих детей. Они станут служанками, невольницами. Их задавят непосильной работой на чужих жестоких людей.
Ведь матери с колыбели пугали их:
— Молчи! Сиди тихо! Туркмен пришел. Не будешь слушаться — отдам туркмену!..
Частые набеги туркменов на соседние деревни, прошлогодний набег на этот сад, когда пропали все родные Хасана, — все это умножало его страх.
В это время, совсем так, как описано в сказаниях о войнах Рустама, за спиной Хасана прогремел страшный голос, потрясший небо и землю:
— Молчать! Ни звука! Вяжите друг другу руки! Кто пикнет, тому конец!
Хасан смог лишь оглянуться.
Оглянувшись, он застыл без движения, как мгновенно застывает капля воска, скатившаяся с горячей свечи.
Шагах в пятидесяти позади себя Хасан увидел высокого, поджарого туркмена. Чернолицего, седеющего, черноглазого. Черные брови его были густы. Усы сбриты.
В правой руке туркмен держал меч, за спиной висело ружье, поясница опоясана в несколько рядов длинным арканом.
Левая рука его опиралась о рукоятку ножа, засунутого за пояс.
Он решительно и насмешливо смотрел на Хасана. Сверкнув белыми зубами, туркмен спокойно, и от этого спокойствия еще страшнее, сказал:
— Слышал? Иль оглох? Связывай своих! И потом дай себя связать! Ну! Тебе говорят!
Меч в туркменских руках показался Хасану мечом судьбы. Голос — велением неба. И голос давал отсрочку смерти, повелевая, давая право двигаться, исполнять повеление и тем даруя жизнь.
Хасан заторопился использовать эту маленькую надежду, но руки его не слушались. Он высохшим языком попросил:
— Могучий хан! Не имею сил, не могу. Будьте милостивы, свяжите сами!
— Да будет так! — повеселев, сказал туркмен. — Подними руки, высунь запястья из рукавов. Иди так ко мне. Иди ко мне. Не бойся, не бойся.
Дрожа, еле живой, тихо, словно боясь зашуметь, Хасан подошел к разбойнику, не сводя взгляда с его глаз.
Туркмен снял аркан с пояса и крепко связал Хасану руки за спину. Затем ударил прикладом ружья в спину и свалил его наземь.
