Раффи - Хент
— На нас, армян, наложено божеское проклятие. Мы сами своими же руками разрушаем свои дома: раздоры, ненависть, вражда и другие пороки свили себе гнездо в наших сердцах, и мы несем наказание за эти грехи. Если б у нас было единодушие и мужество, что бы мог сделать с нами этот ленивый и глупый курд?
Хачо попросил разжечь ему чубук, и сын, подав огня, заговорил.
— Отец, нас шестеро братьев, достаточно было одного твоего знака, и мы сейчас же прогнали бы Фаттах-бека с его тридцатью всадниками, и они не посмели бы больше врываться к нам так нахально.
— Знаю, сын мой, но какая польза от этого? Вы подрались бы с ним, быть может, многих бы убили, а завтра налетела бы целая орда курдов и сравняла бы наш дом с землей. Кто из армян явился бы к нам на помощь? Никто! Пожалуй, нашлись бы и такие, которые обрадовались бы этому. Таков наш брат. Курды не такие. Если случайно убьют курда, то целое племя мстит за пролитую кровь, у них развито единодушие. Они как бы все члены одного семейства. А у нас разве есть такое единство? Всякий тянет свою лямку и думает только о себе, до другого ему дела нет; пусть будет что будет — ему нет времени заботиться о соседе. Какое ему дело до других, если сам он спокоен, если никто его не трогает? Глупцы! Они не понимают, что каждый существует для всех, а все для каждого.
Старик Хачо нигде не учился и книг не читал, но жизненный опыт научил его многому. Его природный ум развился в водовороте жизни, поэтому в рассуждениях старика были такие истины, которые доступны лишь людям, глубоко изучившим условия человеческой жизни.
— Обстоятельства поставили нас в такие условия, — продолжал он, — что мы иначе не можем существовать; мы вынуждены работать и нашим трудом кормить врага. Другого выхода нет. Мы должны жить в дружбе с нашими грабителями. Хоть и верно, что Фаттах-бек грабит нас, но мы не можем отказаться от его дружбы, как бы она ни была фальшива.
— Почему? — спросил сын.
— А потому, что будучи в дружбе с крупным разбойником мы избавляемся от мелких. Ведь все они связаны между собой. Вот потому-то всякая наша пропажа, будь это овца или вол, немедленно разыскивается Фаттах-беком и возвращается нам.
— Что за польза? — ответил Айрапет. — Фаттах-бек дает нам яичко, а взамен берет лошадь. Он не позволяет другому курду отнять у нас овцу, а сам в случае надобности берет сотни золотых. Он смотрит на нас, как на дойную корову, и бережет для того, чтобы самому пользоваться хорошим молоком.
— Все это правда, сын мой, я все понимаю, — ответил Хачо. — Но нужно понять и то, что армянин унаследовал такой способ самосохранения от предков. Я, конечно, не читал, что пишут в книгах, но монах из монастыря Уч-Килиса рассказывал мне, что когда неприятель нападал на нашу землю, армяне, вместо того, чтобы встречать неприятеля огнем и мечом, выходили к нему с дорогими подарками и с кошельками, полными золота. Как видишь, они научили нас не казнить врага, а задабривать. Они научили нас жертвовать своим имуществом ради спасения своих голов.
— Так неужели продолжать веками ошибки наших дедов? — перебил его сын.
— Очень трудно исправить разом ошибки, которые совершались веками: нужно столько же времени для их исправления. Попробуй-ка дать понять народу, что с врагом можно обращаться иначе, что тело у него не железное и он такой же смертный, как и мы, и что если он приходит грабить нас с оружием в руках, то можно и защититься оружием, — словом, прочти ему целую проповедь на эту тему — и ты думаешь, поймет тебя кто-нибудь? Тебя сочтут сумасбродом и осмеют. Понятия, которыми народ руководствуется в жизни, унаследованы им от дедов.
Сын не знал, что ответить старику, ибо находил в словах его неопровержимые истины. Но все же он думал о способах борьбы с предубеждениями народа, а потому спросил:
— Хорошо, скажем, наши деды шли этим путем, и мы невольно следуем их примеру. Но неужели мы не должны изменить этого пути, если видам, что он ведет нас к погибели? Не время ли сказать народу, что он в заблуждении?
— Надо, но кто должен это сделать? Это дело тех людей, которые взяли на себя обязанность учить народ, открывать ему глаза и указывать новый путь. Это обязанность монахов, священников, но они проповедуют одно: «Если тебя ударят по правой щеке, подставь левую». Кроме них, то же самое должны сделать и учителя наших детей, но во всем нашем крае нет ни одного порядочного учителя…
— С этим я не согласен, отец, — ответил сын. — Почему же курд, у которого нет ни священника ни учителя, знает, как обращаться с людьми? Кто дал ему понять, что человек без оружия похож на слепую курицу, которую всякий без труда зарежет?
— У курда нет ни священника, ни монаха, ни учителя, но у него есть шейх, шейх, хотя и лицо духовное, но и он также носит оружие и с народом своим идет грабить имущество безоружных людей. Никогда он не говорит, что такой поступок — грех. А что проповедуют наши священники?..
Сын молча слушал.
— Во всех этих несчастьях, — продолжал Хачо, — есть одно утешение: сколько бы курды ни воровали нашего добра, как бы ни грабили нас, все же наши амбары полны, а у курда и хлеба нет.
— Знаешь, отец, поговорку: «Вор не может построить себе дом и за то разрушает дома другого». Курд не пашет, не сеет, не жнет и, не имея хлеба, вечно голоден, а потому старается лишить хлеба и армянина, отнимая его силой. Ты не бери в пример наш дом, а подумай, отец, сколько есть армян, обнищавших из-за грабежа курдов.
— Ты прав, сын мой, но не забывай, что этим они нас не уничтожат. Между тем сам курд, как волк, вечно будет голоден. Он вынужден всегда охотиться, а охота ведь не постоянно бывает удачна.
— А по-моему, — ответил сын, — для того, чтобы бороться с волками, нужно иметь волчьи зубы и когти.
IX
Между Эрзерумом и Баязетом, в стороне от единственного караванного пути из Трапезунда в Персию, в ущелье расположены были палатки одного курдского племени. По числу палаток, покрывших большую часть зеленой поляны, можно было заключить, что курдов очень много. Большие табуны лошадей, стада овец и крупного скота паслись на ближайших горах; все это говорило о благосостоянии и богатстве этого племени.
Было уже совсем темно, когда Фаттах-бек со своей свитой приехал от старика Хачо в лагерь, главой которого он был. У некоторых палаток горели еще костры, на них варился ужин или кипятилось молоко; в ночной темноте костры распространяли приятный свет. Когда всадники приблизились к лагерю, сторожевые псы подняли страшный лай, заглушивший таинственную перекличку пастухов, дававших знать о приближении всадников; тогда из отряда бека ответили условными возгласами, и пастухи узнали своих. Бек направил коня к той палатке, где помещался его гость — посланец вали. Это был чиновник, старый опытный турок, прошедший через огонь и воду. Одно время он занимал должность мюдира, но был смещен за чрезмерное взяточничество.
— Долго ты заставил меня ждать, бек, — сказал он, поднявшись с места, когда бек вошел в палатку. — Я хотел распрощаться с тобой сегодня.
— Клянусь головой шейха, ты слишком нетерпелив, — ответил бек с улыбкой; — я удивляюсь, как ты мог терпеть девять месяцев в утробе матери? Мы почти еще не видались, чего же так торопишься? Разве надоела тебе моя кочевка?
— Вовсе нет! Мне очень приятно пользоваться твоим гостеприимством; если когда-либо быть мне в раю (на что я не очень надеюсь), то я желал бы, чтобы этим раем была твоя кочевка. Однако, несмотря на это, я просил бы тебя отпустить меня завтра утром.
— Хорошо, хорошо; знаю я привычку турок: вы любите жить в вонючем городе, валяться с утра до вечера на мягких подушках, пить кофе и курить кальян. Ну что хорошего для вас в горах? По правде говоря, я сам виноват в том, что не сумел занять тебя, как следовало. Что же делать? Охоты ты не любишь. Кататься верхом — тоже, а у нас в горах других развлечений нет.
Мюдир был сладкоречив, как истинный турецкий чиновник.
— Свет, исходящий от твоего лица, выше всякого удовольствия, я счастлив, что удостоился чести видеть тебя. Но подумай, бек, что твой слуга — человек подневольный и не может располагать своим временем. Вали назначил мне десять дней на поездку. Просрочить я не могу.
— Я напишу ему, что задержал тебя; ты ведь знаешь, как он уважает мое слово.
— Это мне известно: вали очень любит тебя и твое слово ценит, как жемчуг. Он говорит всем, что у султана нет слуги храбрее Фаттах-бека и что ты представлен к ордену Меджидиэ первой степени.
Бек презрительно улыбнулся и ответил:
— Для меня ордена не имеют никакого значения; это украшение для женщин.
— Что же ты любишь?
— Я люблю меджидиэ золотом[11].
— Будет и это, бек. Вали особенно внимателен к тебе. Он назначил тебе жалованье, которое ты получишь от казны как начальник этого участка и блюститель порядка этого края. Он же принял твою просьбу об упразднении здесь должностей мюдира и каймакама, и передал их тебе. Словом, чего бы ты ни просил, он ни разу еще не оставлял твоей просьбы без внимания.
