Дмитрий Балашов - Святая Русь. Книга 1
Ну и что? И с кем теперь вы почнете невода плесть? И кого уловить ныне надумали?
— Вельможному боярину на Москве… — начал было Некомат…
— Смерть! Ведаю то! — возразил Иван. — Пото и валяюсь здесь, в дерьме, не то бы… (Что — не то бы? Воротился, пал в ноги Митрию? И он простит?) — Я баял Мамаю, пусть оставит в покое суздальцев! Зарезали Сарайку — и полно того! Пограбили Киш, отвели душу — хватит! Головою за голову разочлись! Дмитрия надо бить, Москву! А кем его заменить теперь? Не Митрием же Кстинычем! И Борис не потянет! Все ить на Тверь кинулись! Ноне на Руси два и есть сильных князя: Олег Иваныч да Михайло Саныч Тверской!
Олегу нет части во Владимирской земле, а Михайле… О чем ты думал, когда вез ему ярлык и знал, что Мамай все едино не выступит!
— Не ведал…
— Знал!!! — бешено выкрикнул Иван, сжимая кулаки. — Знал! Знал, гад!
Без вашего фряжского серебра ему и беков своих, никоторого, не собрать!
Ниче ему не сотворить без вас!
— Митрополит Алексий стар вельми, да и не вечен на Москве! — начал с тонкою улыбкою Некомат…
— Владыку заменить надумали? Вы? Али Филофей Коккин? Чаешь, Киприан станет служить католикам? Ой ли? Разве что погубите и Коккина… — Он мрачно глянул в глаза фрязина, и тому стало столь холодно от Иванова взгляда, что Некомат поспешил раскланяться и исчезнуть.
Иван посопел. Узрел в темноте юрты страдающие глаза своего попа (не удивился бы, ежели тот попросил после каждого фряжского посещения проходить какое-либо очищение от латинской скверны), кивнул:
— Не боись, батька! В латинскую веру не переметнусь! От Феди все нет вести…
Взрослый сын Федор сидел на данных князем Михайлой поместьях в Твери.
Слуга вновь пролез в юрту, на этот раз с сановитым татарином, пояснил:
— Зовут к Мамаю!
Иван нехотя оделся, опоясался золотым, в чеканных узорных бляхах, поясом. На воле охватило солнце и холодный степной ветер. (На родине сейчас среди серебряных боров медленно и торжественно падают мягкие белые хлопья. Далеким-далеко! Оттуда, из далекости, несло мелкою снежною пылью.) Свежесть мешалась с густым духом овец, что жались к человечьему жилью. По всей побеленной равнине темнели пятна конинных и скотинных стад.
Ему подали чалого. Иван безразлично, не глядя, поймал стремя загнутым носком сапога, легко взмыл в седло. Конь, всхрапнув, пошел было наметом, под рукою хозяина дважды вставал на дыбы, пока, наконец, поматывая головой, не перешел в ровную рысь. Стремянный скакал следом.
Какие-то черномазые — не от цвета кожи, от грязи, — в выношенной меховой рванине пастухи кинулись в очи. «Возможно, — подумалось с отчужденною горечью, — что и русичи! А может, и свои, татары». Иван насмотрелся тут, пока сидел в Орде, досыти всякого. Среди шкур — полуголая, среди стад — голодная толпа своих, ордынских «меньших» отнюдь не радовала глаз, и понималось теперь, почто и как оно так сотворяется, что грозные повелители многого скопища стран и народов, сами подчас спасаясь от бескормицы, продают детей кафинским купцам… А осенью, когда Орда приходит на тутошние кочевья, веницейские гости в Тане запасы икры аж в землю зарывают, и все одно — татары выроют и все подчистую съедят, чисто саранча! И не от озорства какого, от голода. Скотина-то не своя, бека какого али хана самого, тут и падаль будешь есть, как подопрет…
Завоеватели! В поход — так словно зимние волки! И не хочешь, а будешь грабить, с таких-то животов!
Иван перевел плечами, прогоняя утреннюю, еще не сошедшую дрожь.
Многое прояснело ему тут, в Орде! Многое, чему дивился или негодовал, теперь содеялось привычно-понятным.
А вот и торг. Ряды юрт, ряды загонов. Толпа, негустая в эту пору, иноземных, разномастно одетых и разноязычных гостей. Гомон на многих языках, машут руками, щупают скот, вертят, разглядывают рабов, перебирают сукна и шкуры. Сюда тем, рваным, заказан и путь. Явится который, так шуганут — колобом выкатится отсюдова! Вот персидские, в крашенных хною бородах купцы, аланы, черкесы, фряги, влахи, веницейские гости из Таны, бухарские гости, греки, жиды, русичи, немцы, готы, франки — кого и нет! А когда торг в силе, то и не протолкнуться порой сквозь эту слитную, орущую и торгующую разноплеменную толпу!
Московского тысяцкого узнавали, кланялись. Неложный почет ордынцев согревал сердце, и паки бесило, что почет этот добыт деяниями московской господы, прежде всего рода Вельяминовых, владыки Алексия и меньше всего самого князя Дмитрия, Митьки.
Перед ханским шатром пришлось спешиться. Властительного темника русичи и в глаза и позаочью давно уже называли царем, хотя, подобно далекому Тамерлану, Мамай, не будучи Чингизидом по роду, держал при себе, меняя их время от времени, ханов Чингизидов, замещавших престол верховных правителей Золотой Орды, почти исчезнувшей Золотой Орды, почти и вскоре преображенной в Синюю, отбитой от волжских многажды разгромленных новгородскою вольницею городов и все-таки и все еще грозной, все еще великой, хотя бы и памятью прошлого, памятью прежних туменов Субедэя и Бату-хана, древнею славой побед, страхом народов, все еще не преодоленным в сознании поколений, уцелевших от давних погромов, от того, почти уже небылого, ужаса, пожаров сел и погибели городов…
Иван, склоняя голову, ступил через красивый порог резной и расписанной двери, искоса глянув на замерших, надменных нукеров: блюдут!
Царь сидел на тканных золотом подушках, кутая руки в узорный шелк.
— Здаров буди! — сказал по-русски. Обозрел Ивана, любовно усмехаясь, как дорогую диковину, привезенную из далеких земель, предложил взглядом и кивком сесть к дастархану.
Иван неплохо понимал татарскую речь, но говорил все еще с трудом, не вдруг подбирая слова и оттого гневая на себя. Ни в ком — и в себе самом тоже
— не любил Иван Вельяминов никоторого неуменья в делах. Тут — тем паче. Татарскую молвь ведать было надобно!
Неловко слагая длинные ноги, русский боярин опустился на ордынский ковер. Помыслил скользом: стоит ли говорить при казии и эмирах? Мысленно махнул рукой — все едино! Здесь и у стен — уши!
Упорно и тяжело глядючи в слишком улыбчивое лицо некоронованного владыки западной половины Дешт-и-Кипчака, претерпев ничего не значащие цветистые любезности, высказал, словно камнем придавив восточную увертливую речь:
— Тебе, царь, надобен сильный князь на Руси! — по-татарски сказал, трудно и твердо складывая слова чужой речи. — Почто не поддержал Михайлу Саныча?
Мамай глянул жестко и снова расхмылил, растекся весь в масляной улыбке, сощурив по-кошечьи глаза. Заговорил, не то для Ивана, не то для эмиров, о каком-то Гасане, который чего-то не сделал, куда-то не пришел…
Весь этот словесный поток можно было изъяснить одним речением: «Не было сил!» Но ежели сил не было поддержать князя Михайлу, тогда зачем ярлык, зачем такая поспешливость, окончившая сокрушением Твери? Фряги? Конечно, они! Они же и обещали (и не дали!) серебра Мамаю!
— Скажи, встанет ли коназ Михайло на Дмитрия, ежели я снова пошлю ему ярлык? — вопросил, окаменев в улыбке, Мамай.
— Не ведаю! — (Врать не хотелось Ивану.) — Ты, царь, теперь суздальских князей поддержи! Противу Москвы!
— Дмитрий Константиныч — тесть князя Дмитрия, а мне ворог! Сарай-ака убит в Нижнем! — строго отверг Мамай.
Иван чуть заметно пожал плечами. Усмехнул лениво, тою своею усмешкой, от которой бесился некогда князь Дмитрий.
— Парфентья Федорыча в Кише убили? — вопросил. — Вот и сочлись!
Окроме того, в Нижнем еще и Борис Кстиныч есть!
— Сам же ты баешь, Борис ходил на Тверь! — оспорил Мамай. Теперь и эмиры тоже внимательно, переставая улыбаться, смотрели на Ивана Вельяминова.
— Суздальские князи утесняют моих гостей! — отчеканил Мамай (и в прорвавшейся жесткости голоса пророкотала-прокатилась дальним громом угроза). — Я отыму у них булгарскую дань!
«Или они у тебя!» — подумал Иван, но не сказал ничего. Слишком дразнить Мамая было опасно.
У повелителя золотоордынского престола на все его дальние затеи хронически не хватало серебра. Вот почему так заискивает он перед генуэзцами! «А, видать, фряги до тебя не вельми щедры!» — подумал Иван не без злорадства.
— Так-то оно так, царь, да вот… Потеряли Тверь, нонеча и Суздаль с Нижним переходят под руку московскую! Гляди, со временем и тебя самого князь Дмитрий съест! — раздумчиво выговорил Иван.
(Почему они здесь, в Орде, стали ныне так слепы? Почто суедневная, нынешняя нужда застит для них дальнее, но важнейшее? И вот сами на гибель себе выкармливают Москву! Насколько умнее их всех, и князя Митрия тоже, владыка Алексий! Хотя и Алексий не поддержал его, Ивана, в давешней беде.
Не мог? Или не восхотел? Или его, Ивановой, головой купил нечто важнейшее для дела церкви и народа русского? А он, Иван, сидит тут, пытаясь поднять Мамая на борьбу с Дмитрием и тем разрушить все здание московской политики в Орде, создававшееся со времен Калиты и устрояемое ныне владыкой Алексием?! Да, после разгрома Михайлы, после того, как тверской князь в черед за Дмитрием Суздальским отрекся в пользу Митьки от великого княжения владимирского, его борьба с князем становит безнадежною. Почти безнадежной! И ему, Ивану, предстоит… Что предстоит?! Он еще жив, он еще сидит здесь в сане московского тысяцкого и он еще поборется с Дмитрием!) — Тебе страшен не суздальский князь, а Урус-хан! — сказал Иван. — Он уже отобрал у тебя Сарай!
