Сергей Жигалов - Дар над бездной отчаяния
Отца Василия скорёхонько позвали в епархию пред грозные очи владыки. Тот и явился с оказией. Иннокентий ожидал увидеть дородного Илью Муромца, а перед ним явился попик в измохрившей-ся по краям затрапезной рясе. Сухонький с лица, весёлый, кланяется в землю, но глядит смело. Этот прямой смелый взгляд ещё крепче ужесточил владыку.
– Почто в таком скорбном одеянии заявился? Разжалобить хочешь? – загремел он. – Попиваешь, небось?!
– Не грешен, владыко. И на святую Пасху окромя колодезной водицы ничего не употребляю.
– Ртов в семье много?
– Не сподобил Господь детками. Вдовец я.
– Почто в монахи не постригся?
– Духом слаб. Мир держит крепко.
– Приход бедный?
– Слава Богу, владыка, грех жаловаться, – моргал дитячьими глазками отец Василий. – Купола все три сызнова позолотили.
– Ну вот. Купола золотишь, а сам, как побирушка, ходишь.
– Прости, владыка, что прогневал тебя. Я низок-то у ряски подновлю, рукавчики обметаю, она и посвежеет, – бесстрашно и весело отвечал отец Василий. Владыкин гнев не впивался остями, а отскакивал от него, как горох. – Ведь Он, Милостивец, не в парче, а в рубище ходил.
– Кто Он и кто ты! Порфира не погубит и рубище не вознесёт.
– Не гневайся на моё скудоумие, владыка. Он пророчествовал: «…Не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи и тело одежды?..».
– Умствуешь! – чёрные с серебром крылья бровей владыки совсем занавесили очи. – Каков поп, таков и приход. На тебя глядя и мужики в рваных зипунах в церковь заявятся. Неужто купцы бархату на рясу не подносили?
– Смилостивись, владыка, не неволь, – отец Василий так быстро поклонился, что седенькая гривка волос из-под скуфейки взметнулась и опала на плечо. – Бархат тот как плетень между мной и селом сплетётся. В этой ряске я и в курной избе свой. А то не найдут, куда посадить, приду так и буду стоймя стоять.
Секретарь архиерея, тихий, как тень, внимавший разговору, аж зажмурился от эдакой дерзости: «Щас он его испепелит на месте…».
– Погляжу, знатный ты спорщик, – разве селился вдруг владыка. – Изволь, брат, чайку со мной испить.
За столом спросту признался отец Василий, что к Рождеству задарил его купец Зарубин куском ратного бархата.
Но умолчал, как безлунной ночью таюшком подложил купеческий дар на порог горькому бедняку Ваньке Орешину как раз перед свадьбой одной из пяти его дочерей. Как наутро примчалась старая Орешиха, повалилась в ноги, благодарила. Он тогда прогнал её и смеялся вслух: «Нашла дурака бархат на порог кидать».
Владыка увещевал подать жалобу на его обидчика мировому судье:
– Чтобы неповадно было на священнослужителя руку подымать. Ишь, ланиту тебе иссёк. – Он всегда при разговоре о делах, его волнующих, переходил на старинный язык.
– Не ведал несчастный, что творил, пьянобесием уловленный. Простил я его, владыка. Покаялся он, слезами омыл.
– Отсёк бы тебе, как курице, голову, – опять опалился гневом владыка. – Знатный ты неслух. «Прости, прости», а сам в гордыни пребываешь, свою волю поперёд владыки ставишь. Негоже, от че… А мужики-то куда глядели?..
В рассказе о происшествии у Журавиных помянул отец Василий и Гришатку. Владыка заинтересовался склонностью мальца к рисованию более, чем раненным двуглавым орлом. Расспрашивал долго, въедливо.
– Чудится мне, знатный изограф из этого убогого может состояться, – метя широкими рукавами стол, сам подлил чаю гостю. – Пей. Мёд вон бери. Не затоптали бы только. Посадят христорадничать, так всю жизнь и просидит на паперти…
– Пока я жив, не бывать сему, – с порадовавшей владыку твёрдостью сказал отец Василий. – Краски вон ему купил, листы…
При прощании владыка поднёс отцу Василию кулёк листового чая и отрез доброго сукна, чем несказанно удивил своего тихого секретаря.
– Окормляй, как его звать-то… Григория. Бог даст, нерукотворные иконы писать постигнет. Езжай с Богом.
И совсем в дверях догнал его голос.
– Сукнецо-то, гляди, кому на порог не положи… Отец Василий от этих слов скраснелся поми дором.
Уже на улице выдохнул: «Ни одной душе ведь не сказывал… Орешиха небось растрезвонила. Видно, бывший благочинный донёс… Ладно, хоть про белену не проведал…».
11Вся журавинская семья сгрудилась вокруг отца Василия, забывшего второпях отряхнуть с рясы дорожную пыль. Во все глаза глядели на нарядную фабричную коробку в руках гостя.
– Гостинец тебе, – присел перед Гришаткой на корточки отец Василий. – Догадался?
Крестник потупился от смущения.
– Господи, красота-то какая. – Арина как загребала жар в печи, так с чаплей[5] в руках и подошла к столу. – Чо ж там спрятано?
– Краски там, краски, – посунулся к столу сам Гришатка.
И всем, кто был в избе, погластилось, что вот сейчас он выпростает из-под рубахи ручонки и откроет коробку. Но он всего лишь лёг подбородком на столешницу и неотрывно жёг глазами гостинец. Отец Василий снял крышку – будто радуга по столу рассыпалась и на Гришаткином лице заиграла. В стеклянных баночках красными, зелёными, голубыми, жёлтыми… всполохами играли краски. Сбоку в желобке лежали кисточки.
– Вот так да-а! Эдакими красками и самого царя рисовать можно, – дёрнул кадыком от волне ния Никифор.
В избе сделалось тихо. Арина, Никифор, Данила, Афоня, Гераська и сам отец Василий во все глаза уставились на Гришатку. Его лицо светилось над выскобленной дожелта столешницей, будто пламя. И свет этот омывал их сердца неизъяснимой радостью. Арина утирала слёзы запачканной сажей ладонью, оставляя на лице чёрные полосы.
– Гля, мамака, – тыча в нее пальцем, засмеялся вдруг Афонька. Все повернули головы к Арине.
– Вы чо? – она провела ладошкой под носом, оставив чёрные усы. Громкий смех перепугал дремавшую под лавкой кошку. Она молнией шмыганула под печку, добавив веселья. Арина, зардевшись, как подросток, повернулась к осколку зеркала на стене, глянула и, закрыв лицо ладонями, выскочила на крыльцо. Заплескала водой…
Гришатка, откачнувшись от стола, непонимающе переводил глаза с одного лица на другое.
– Мать-то как стрелец с усами, чапля у её заместо ружья, – успокоившись, объяснил Никифор.
– Какой стрелец? – не понял Гришатка. Наперебой взялись объяснять. Вернулась Арина с чистым мокрым лицом.
– Кланяйся, Гришаня, отцу Василию в ноги, – она подошла к столу и поясно поклонилась сама. – Как жар-птица краски горят, того гляди избу подожгут.
Гришатка уткнулся лицом отцу Василию в колени, посапывал.
– Чай, дорого стоят. На олифе? – спросил Данила. – Провёл кисточкой по губам. – Беличья, а та вон, похоже, из колонка. Черенок-то больно тонкий – зубами держать.
– Не тонкий, – не поднимая головы, глухо, сквозь рясу, сказал Гришатка.
– Ты вот што, паря, – отец Василий погладил Гришатку по макушке. – Пошли завтра со мной за карасями. Удочку я тебе справил ладную.
– Ты чо, крёстный? Как же я рыбачить стану? – вскинул голову Гришатка.
– Хех, – плеснул руками отец Василий. – С Божьей помощью. Я видел, как ты на проулке кнутом хлопал. Чем кнутовище держал?
– Зубами!
– Ну и удилище зубами удержишь.
– Большой голавель нанижется, не вытяну.
– А я на что? – по-ребячьи удивился отец Василий. – Ты тянуть будешь, а я его подсаком поддену.
– Не пойду, – сухим полынком вспыхнул и угас юный рыболов.
– Испужался, карась в воду утянет?
– Несметлив ты, крёстный.
– Вот те на. Как так?
– Червя-то насадить на крючок я зубами не слажу.
– А я на что? Нанижу!
– Ну если так, – опять засиял глазёнками Гришатка, не веря свалившемуся на него двойно му счастью. – Не бойся, меня несть не придётся. Скорей тебя покачусь. Я с Афонькой наперегонки катался.
…На заре ещё пастух не проскакал на лошади в конец села, а он уже сидел у ворот на камне. Завидев отца Василия с удочками на плече, быстро покатился навстречу, аж роса на стороны полетела. У ног его счастливо вскинулся:
– А какая удочка моя? Эта, обструганная, с красной камышинкой?
– Бери, она лёгкая, – отец Василий в стареньком залатанном подряснике, босой, засмеялся как дитя малое.
– Леска-то крепкая? – обычно молчаливый, Гришатка не в силах был сдержать радость. – А ты струну из хвоста у кого дёргал – у жеребца или у кобылы? Афонька сказывал, у жеребца крепче… Из двух свил? Тогда и крупного выдержит…
Глядя на лучившегося радостью мальца, отец Василий смахнул рукавом слезинку умиления.
– Ты, крёстный, иди передом, а я за тобой покачусь. Ничуть не отстану.
– Ишь ты, хитрый какой, порожнем он покатится, а у меня полны руки: и удочки, и короб, и подсак. Помогай.
– А как я? – растерялся Гришатка. – Если короб мне в зубы, дык я всё наземь рассыплю…
– Лезь ко мне на загривок, бери в зубы короб, а я остальное понесу.
– Не бойся, не уроню. Я ведро с водой зубами подымаю, – успокоил отца Василия, Гришатка. – А озеро-то далеко?
