Сергей Жигалов - Дар над бездной отчаяния
Тюкала кленовым бадиком Кондылиха, шевелила обмётанными землёй губами: «Экая жисть куцая. Вчерась ещё в девках гуляла. Сваты наезжали. А где всё это – бубенцы, жених, в какое поднебесье унеслись. Всего-то от жизни молодой колечко серебряное на безымянном пальце и осталось».
…Гришатка тем часом выкатился за село. Встал столбиком, огляделся. Слёзы высохли, сердце горело злым жаром: «Хватятся да только поздно будет». У леса, где белене бы расти, паслись коровы…
«Через стадо напрямки катиться – в коровьих лепехах извозишься, бык мирской на рога нанижет», – рассудил он и покатился в обход. Всю рубаху об мокрую траву обзеленил. Наплевать, всё равно больше не пригодится. Долго катился, аж голова закружилась. У дола на муравьиную кучу наткнулся, будто кипятком обварило. Один муравей в ухо заполз. Всё возился там, оглушал. Пыльца полынная глаза запорошила. Губы горькие. Во рту от жары ссохлось.
«Наемся волчьего бесива и помру. Хватятся, на могилку приходить станут, плакать», – так себя жалко сделалось, аж в глазах защипало.
У леса выкатился на скошенную луговину. Сухая стерня как иголками кололась. Потихоньку переваливался с живота на спину, повизгивал от боли. Думал, эта кошенина никогда и не кончится. Добрался-таки до зелёной травы на опушке под дубами. Долго лежал на спине, пережидая боль, чувствуя, как горит исколотое тело. Потом покатился в чащобник. В ежевике запутлялся. Кругом дымчатыми синеватыми глазами ягода выглядывает. Ветерок веет. Благостно вдруг так сделалось. Срывал губами тёплые от солнца кисловатые ягоды, валял во рту пересохшим языком, радовался. Из-под носа, обдав ветерком, выпорхнула птаха. В траве под кустиком, в малом, с горсть, гнёздышке зевали клювами уже оперённые птенцы, не улетали.
Гришатка лёг на бок, склонился лицом над гнёздышком. Птенцы, приняв его за кормильца, щекотали клювиками щёки, касались тугими крылышками. Он жмурился, смеялся: «Да ну вас. Нету у меня еды…». Над головой вертелась, дёргая серым хвостиком, мать: «чик-чик-дак, чик-дак-дак». «Щас как дам, щас как дам», – расслышал Гришатка и опять засмеялся: «Да не бойся, не возьму я твоих деток, не возьму…». Он откатился к стоявшей поодаль берёзе в холодок, лёг на спину, чувствуя затылком и спиной прохладу травы. Ветерок приятно холодил иссечённое травой лицо, шевелил длинные берёзы над головой. Он глядел сквозь плещущуюся листву в небо и не чувствовал больше злого упорства воли. Мир был чист и преисполнен любви. Его исстрадавшееся сердце окатывало ангельской тихой радостью. Незаметно гришаткины веки смежились, и он уснул, овеваемый духмяным полуденным ветерком. Солнце обошло берёзу, а он всё спал. Вдруг благостное выражение его лица исказилось страхом. Привиделось, будто из лесного сумрака ползёт к нему ожившая красная белена. Топочет, мычит, лает.
«Ведь так она птенцов подавит», – испугался Гришатка, открыл глаза и опять зажмурился. Прямо над ним таращились рогатые, в пене, морды, скалилась пасть с вываленным красным языком. Гришатка накрыл собой гнёздышко, зажмурился: «Господи, спаси и помилуй!…».
Тут же услышал быстрый топот, храп, человечьи крики. Окатило духом конского пота и махорки. Жёсткие руки подхватили с земли. Совсем близко увидел чёрное от загара лицо с вытаращенными глазами, раззявленный рот с пустыми розоватыми дёснами. Гришатка узнал сельского пастуха Ваку.
– Как ты тут очутил-си? – задышливым голосом, враспев выговаривая слова, закричал Вака. – Ко-ро-вы, со-ба-ки за-мя-ли бы!
Гришатка сверху, с седла, увидел, как вислоухая чёрная собака тянется к гнёздышку, а серая птаха вьётся у неё перед мордой. Закричал.
– Пошла отсель! – пастух махнул кнутовищем, собака отбежала, села на траву.
– При-дёт-ся, па-ря, под-пас-ком, – оглушая Гришатку, гудел над ухом Вака, – под-пас-ко-о-ом. Ста-до-о не бро-ошу. Со-ба-ки-и одни не сдержуть. В овсы-ы! Хо-зя-вы ругать-ся-а!..
Пока гнали коров от леса на стойло к пруду, из-под копыт лошади, пугая Гришатку, с треском взлетали из бурьяна стрепеты. Трепеща просвечиваемыми солнцем крыльями, отлетали, падали в ковыль.
– А их лиса не поймает? – Гришатка огляды вался.
Видел рядом прокалённое солнцем худое лицо, смаргивающие под соломенными клочьями бровей добрые глаза.
– Редко-о ког-да-а птенчат ловят, – густо, вы зывая у Гришатки смех, гудел Вака. – Лисы, они– и-и боль-ше мы-ша-ми промышляя-ю-ють.
На берегу пруда под вётлами Вака ссадил Гришатку наземь, разостлал в тенёчке зипун. Вынул из холщовой сумки хлеб, бутыль кислого молока, лук, огурцы.
– Айда-а полуд-но-ва-ать чем Бо-о-ог пос-ла-ал, – ловко нанизал на ветку перед Гришаткиным лицом кусок хлеба, а на другую, рядом, – огурец. – Ку-са-ай!
Стал поить из бутылки молоком, облил Гришатке подол рубахи. Смеялись.
– А где ружьё? – осмелев, допытывался Гришатка. – Волки вдруг налетят?..
– Они ле-том смирные-е, – белые от молока усы топорщились, смешили Гришатку.
Ты чо-о?
– А волки кислое молоко любят?
– Кислое? Арьян, – глядя на Гришатку, по-ребячьи, заливисто хохотал Вака.
Коровы забредали в пруд по самую шею. Над водой торчали рогатые головы. Отдувались, фыркали. На рога садились чёрные скворцы, разгуливали по коровьим спинам, щипали шерсть.
После обеда, пока коровы лежали на стойле, поскакали к деревне. Гришатка чувствовал, как лицо жжёт ветер. Из-под копыт летели комья грязи, сердчишко заходилось радостным восторгом. Вака с рук на руки передал его метавшемуся вокруг двора Афоньке и ускакал.
– Я всё кругом излазил, все колодцы проглядел, – освобождённо вздыхал Афоня. – Как скрозь землю провалился. Где тебя носило?..
– Там, – мотнул головой Гришатка в сторону леса.
– У-у, блудня. Катма катился? – Афонька огладил его плечи, спину. – Волки бы разорвали…
– Они летом смирные, – важно повторил вакины слова Гришатка…
– Ты матери не говори, а то расшумится.
– Ладно.
Потом, на исповеди, Гришатка покаялся отцу Василию, что хотел белены наесться и помереть. После обедни они остались в церкви вдвоём. Отец Василий встал перед распятием Иисуса Христа на колени. Левую ладонь он держал на голове Гришатки, правой рукой молился:
«…И да бежат от лица Его ненавидящи Его. Яко исчезает дым, да исчезнут; яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога…» – явственно разносился под сводами пустой церкви негромкий голос.
Гришатка видел, как в косо падавших через верхние оконца пучках света вился дымок от потушенных свечей. Чудилось ему, будто легкокрылые ангелы света беззвучно перекликались с ангелами, изображёнными на тверди церковного купола. Сердце полнилось неизъяснимой радостью, что Господь простил его страшное согрешенье. И следом за отцом Василием он легко шептал: «Огради мя, Господи, силою честнаго и животворящего Твоего Креста и сохрани мя от всякого зла».
По щекам отца Василия, взблескивая, катились слёзы, серебряными искорками гасли в бороде.
7«В страшном сне или в яви привиделось мне в тот день некое сражение», – написал в своей книге брани отец Василий. – «Помолясь с Гришаткой, отнёс его домой, пополудновал чем Бог послал. Взялся латку на голенище положить да прямо на стульчике с сапогом в руках и сомлел. Даже теперь не в силах без трепета описывать сон. Будто бы очутился я в какой-то хоромине – амбар не амбар. Вместо пола – ржавая болотина. Пузыри, хлёхот – вроде там кто ворочается. Я стою на островке, посередке болотины, и ступить робею. Является тут Гришатка.
Рубаха на нём белая, в какой он в церкви был. Весёлый.
Тут поднялся несусветный писк, визг, трепетанье. Закружились вокруг него какие-то чёрные зверьки с крыльями навроде летучих мышей. Ротишками кровяными скалятся, коготки на крыльях топырят. А он, жаль моя, на своих култышечках гребётся к раскрытой двери, а зверьки эти крыластые виснут на нём, отягощают. Хочу со своего островка в этот хлёхот ступить на подмогу, а боюсь. И ему не подсоблю, и сам утопну. Плачу. А зверьки тем часом Гришатку в трясину тащат, рубашонку когтями-клыками издырявили. Тут залетел в этот мрачный амбар белый голубок. Гляжу, в клюве у него липовая дощечка в ладонь шириной. Сронил он дощечку прямо под ноги Гришатке.
Встал тот на неё своими култышечками, и свет такой золотой вокруг разлился… Очнулся я, сижу за верстачком, на полу под ногами сапог непочиненный валяется. Отложил я сапожишко, затеплил лампадку перед иконой пресвятого Сергия Радонежского и долго молился, просил просветить мой скудный ум. Не есть ли эти чёрные зверьки сами демоны, что повергли его ангельскую душу в уныние, подвигали к самому тяжкому греху? А я, окаянный, тем часом стоял на «сухом островке», пока моё духовное чадо захлёбывалось в болотине бесовских прелестей. Бросил его на растерзанье безжалостным демонам вместо того, чтобы окормлять его душу, крепить на брань с искушениями. И мечуся я, окаянный, в суете сует… Ведь был мне знак года три назад по весне. Лужины ещё не просохли, зашёл к Журавиным крестника проведать. Воротцы растворил и обмер. На грязном крылечке, щекою на прогретой солнышком ступеньке лежал Гришатка. Свернулся клубочком и спит. Из-под подола рубахи грязные култышки торчат. На щеках белесые потёки от слёз. «Скатился, а назад загнездиться не смог. Плакал, а щас во сне душа ангельская радуется», – догадался я. С великим бережением поднял его на руки, чувствую сквозь ряску, как толкается ребячье сердчишко.
