Виктор Сергеев - Унтовое войско
Амбань-монгол жаловался на то, что пограничная русская служба, принимая след бежавших в Забайкалье монголов, не спешит вернуть беглецов владыке-богдыхану.
Пока чиновники спорили, вспоминали взаимные обиды, генерал-губернатор и амбань-монгол катались по Ангаре на галиоте[12]. На том галиоте был и Бумба. Генерал-губернатор, увидев хоринского главного тайшу, подозвал его и представил высокому гостю. Амбань-моигол едва удостоил взглядом Бумбу и даже не предложил ему табаку из серебряной табакерки.
Бумба собирался откланяться и отойти к борту, чтобы получше разглядеть толпу на берегу, встречавшую генерал-губернатора и амбаня, но губернатор остановил его:
— Скажи-ка, любезный, нашему высокому гостю, что на землях подданных тебе бурят не кочует ни единой монгольской кибитки, а если каковые появляются, нарушив чистоту границы, то ты со своими родовичами выдаешь их пограничному караулу для скорейшего препровождения в обратный путь, памятуя о законах и порядках, обговоренных обеими сторонами и отмеченных в документах.
Бумба заговорил с амбанем. Тот подобрал верхнюю губу, показав крупные белые зубы — не то оскалился, не то улыбнулся. Бумба не разобрал что к чему: «Мне-то улыбаться или нет?» — подумал он.
Бумба подтвердил высокому гостю, что по всей границе велено перебежчиков-монголов гнать обратно за кордон.
Подошел капитан галиота. Генерал извинился перед высоким гостем: «Одна минута. Всего одна минута… Надобно распорядиться».
Генерал и капитан ушли. Амбань выбил трубку о ствол единорога, поставленного на носу судна скорее по привычке, нежели для чьей-либо острастки, и спросил Бумбу на довольно сносном бурятском языке, не пожелает ли он побеседовать с ним в гостиничном зале, где ургинская комиссия давала прощальный обед перед возвращением домой.
Главный хоринский тайша не знал, что и ответить. Кабы сам генерал позвал, а то… пойдешь на свою гибель. И отказаться как?
Улыбка-оскал растянула губы амбаня:
— О! Я попрошу господина генерал-губернатора, чтобы он не забыл своего преданного слугу. Если господин главный хоринский тайша соизволит и впредь неотступно блюсти законы пограничные о поимке и возврате монгольских данников наших, то будет иметь милости не только от русского начальства… — Он замолчал и повел глазами по палубе. Свита стояла почтительно в отдалении. — Я еду в Ургу на этом судне… завтра. Не составите ли мне приятное общество в столь очаровательном путешествии по Байкалу?
Бумба только успевал кланяться на все эти весьма неожиданные для него приглашения. Язык во рту не ворочался. Он даже ущипнул себя за шею: не сон ли это?
За дни плавания на галиоте много было чего переговорено. Амбань с утра до темноты торчал на палубе. При солнце слуги натягивали балдахин из белого бархата. При комарах зажигали дымокуры.
Амбань втолковывал Бумбе:
— Вы мудро поступаете, выдворяя кочующих монголов. Тут ваши и наши интересы совпадают. Я понимаю… вам бы хотелось пополнить улусы жителями, поднять сборы ясака. Я понимаю. Но это опасно. Ссориться с Китаем… А ведь у вас и своих новых данников можно сыскать, пополнить улусы жителями, увеличить сбор податей.
— Как? — вопросил Бумба и от нетерпения даже перестал дышать.
— Способствовать переходу казаков в ясачное положение. Вам это выгодно.
— Выгодно-то выгодно…
Амбань хлопнул три раза в ладоши. Слуги принесли из трюма еду и ящик с ханьшином. Амбань вынул медную бутылку, разлил водку в маленькие фарфоровые чашечки.
— Угощайтесь!
И заулыбался, оскалился во ведь свой широкий рот.
— Вот кета со шкуркой. Это кетовые брюшки. Здесь сухая икра. Может, попробуете сердце орла?
Бумба чуть не выронил фарфоровую чашечку. Как же монгол посмел убивать орла? У этих птиц свой эжин[13]. Все знают, что человек, застреливший орла, сам умрет скоро.
— Попробуйте змеиную спинку…
Главный тайша с тоской воззрился на мутные кипящие воронки Селенги, на горбатые скалы прибрежных сопок.
Амбань намекал, что Бумба может легко разбогатеть и распространить свою власть аж до Кяхты и по реке Джиде… Упоминал зайсана ашебагатского рода. Если, мол, все казаки того зайсана уйдут в ясачное подданство, то можно приписать их к хоринскому ведомству. За особое усердие его, главного тайши. А какое то особое усердие — не сказал.
В Верхнеудинске амбань-монгол проводил Бумбу с воздаяниями. Одарил куском бархата и ящиком ханьшина. С галиота скинули дощатый трап, набросили на него шелковую желтую дорожку.
Сам ургинец воздал почести — вышел на палубу в халате, отороченном соболями, в кожаных туфлях с толстыми белыми подо швами. Выше лба голова чисто выбрита по богдыханскому обычаю. Вот уж повоздевал руки к небу, поскалил рот напоследок ургинский губернатор! Можно подумать, что для него роднее Бумбы никого и на свете нет.
Бумба позвонил в колокольчик. Вошел дежурный по конторе с саблей на перевязи.
— Есть ли кто на прием?
— Да, господин. Ургинский гость, господин.
У Бумбы дрогнуло сердце, обожгло внутри холодом.
«Ну вот дождался… — Подумал почесал в затылке. — А может этот гость вовсе и не от амбаня».
— Зови того гостя. Да чтоб никто сюда не входил. Ни зайсан-нойон, ни шуленги… Я занят, радеть буду о делах государственных.
Вошел, кланяясь, Бадарша.
«Бурят как бурят, вовсе и не похож на лазутчика», — подумал Бумба.
Бадарша зорко оглядел главного тайшу, покосился на лавки, задёрнутые шелками, и снова поклонился.
— Хозяин мой шлет вам наилучшие пожелания.
— Кто твой хозяин?
— Олгой-хорхой.
У Бумбы мурашки побежали по спине:
«Верно, что у черта не заметишь сразу конского копыта.»
Глава четвертая
Новорожденный ребенок у бурят одним годом младше бурхана и одним годом старше белого царя.
«Это так и есть, — думала Цырегма, укачивая в люльке своего первенца. — Цыремпилу уже второй год[14], а новорожденному белому царю шел бы только первый год. Значит, мой Цыремпил одним годиком старше белого царя. Ишь как… — Она удивилась и почему-то обрадовалась своей мысли. — Но он на годик младше бурхана. Ведь таинство его появления на свет ведомо лишь одному бурхану. Все живое от бурхана. Он старше всякого человеческого начала с того часа, как женщина ощутит в себе ребенка».
Цыремпил иногда во сне возьмет да и рассмеется. Тогда старик Ранжур доволен. Он считает, что его внук беседует с самим бурханом и тот дарит ему самые красивые на свете игрушки. Обязательно дарит коня быстроногого, саблю острую, халат с серебряными застежками.
Но чаще Цыремпил во сне хныкает, дергается головой и чмокает губами. Старик тогда негодует, он уверен, что черт забрал у внука игрушки и дразнит его молоком — то поднесет чашку ко рту, то отдёрнет…
У Ранжуровых отелились все пять коров. Коровы вымистые. Семья вдоволь пила забеленный чай. Соскучилась за зиму по молочной пище.
Полновластная хозяйка в юрте безмужняя Балма, сестра Джигмита. Она и молоком ведала, сама снимала с него пенки, вымораживала их, резала на куски и складывала в туесы. Это для праздника или для гостя.
Пока сын спал, Цырегма готовила тарак[15]. Она боялась ошибиться в готовности молока и, как нарочно, часто пользовалась чересчур теплым молоком. Тарак у нее получался жидкий и невкусный. Но если взять молоко сильно охлажденное, опять-таки тарак будет не тот. Балма серчала на невестку: «Бурятки агинского рода не знают, что такое корова и что такое молоко».
У Балмы пронзительные и недобрые глаза. Цырегма не выдерживала ее взгляда, отворачивалась. Да и понять можно Цырегму. Балма широкая в груди, коренастая, с жесткими сухими губами, грубыми пальцами. Может, оттого никто и не посватался к ней… А у Цырегмы лицо пухлое, с ямочками на щеках. И плечи, и пальцы мягкие. И ходит она плавно. «Ты, как луна в полнолуние», — сказал ей однажды муж.
Балма с невестки глаз не спускает. Следит, чтобы ее руки без дела не оставались, чтобы не возжаждала поболтать с соседкой, чтобы на прохожих мужиков не засматривалась. Если уж Балма отлучилась из юрты, то за Цырегмой присматривал старый хозяин. До рождения Цыремпила Ранжур почти не разговаривал с невесткой. Крикнет, бывало, чтобы табак подала или трубку. Замешкается Цырегма — к плетке тянется. Ну, а после того как сноха подарила ему внука, подобрел к ней. Да и как не подобреть… Род Ранжура продолжится, да и пай земляной на казачонка прирежут.
Рано утром по улусу требовательное взмыкивание коров и тонкое зовущее блеяние овец. Лошадей не слыхать. Матки с жеребятами в степи, а на строевых конях полусотня улуса Нарин-Кундуя ушла в караул на границу.
