Шамай Голан - Последняя стража
И тогда он сделал единственное, что было ему доступно. Обхватив тонкими руками глянцевитую кожу сапога чуть выше лодыжки, он вцепился в нее зубами и намертво сжал челюсти. И сжимал так все сильнее и сильнее, пока не прокусил.
Сильные мужские руки поначалу пытались просто оттолкнуть его. Потом стряхнуть. Потом отодрать. Затем удар кулака по голове бросил его во тьму. Придя в сознание, он вдруг почувствовал, что у него вырваны пейсы. Грозным Голиафом возвышалась над остатками замковых строений, над самим Хаймеком могучая фигура лесника. Сверху – из поднебесья, наверное, донесся брезгливо-удивленный голос:
– Видали этого кусачего жиденка? Сукин сын! Прокусил-таки сапог. Таким самое место в Палестине. Новый сапог испортил, пся крев!
Пани Ребекка говорила в эту минуту о необходимости укреплять и охранять священные рубежи родины, охранять ее границы. Прямо в середине ее патетической речи ее перебил Хаймек:
– Никогда не стану пограничником! Они всех евреев хотят прогнать в Палестину.
Пани Ребекка молчала довольно долго. Сначала глаза ее были недовольными и строгими, потом стали оттаивать, наливаясь пониманием и добротой. Под конец она сказала – то ли Хаймеку, то ли остальным детям… то ли самой себе:
– Теперь нас никуда и никто не прогонит.
При этих словах мальчик заметил, что Ной еще больше скосился своим больным глазом, всем видом выражая очень глубокое сомнение.
Глава вторая
1
Поезд, в котором возвращались домой сотни и сотни сирот из самых разных городов, двигался, в основном, по ночам. Днем его чаще всего загоняли на запасные пути, и отцепленные от паровоза вагоны сиротливо коротали долгие часы в окружении зеленеющих полей, приветствующих наступление весны. Нахождение на центральных магистралях «сиротским» поездам было строго-настрого запрещено – они двигались вне расписания. По расписанию двигались эшелоны с демобилизованными, возвращающимися с фронта солдатами. Армада поездов катила мощным потоком с запада на восток.
Движение это не прекращалось ни днем, ни ночью. По ночам, сквозь щели в дверях и через зашторенные окна Хаймек разглядывал приветственные транспаранты, украшавшие фронтоны зданий разнообразными цветными пятнами. «Добро пожаловать», – читал Хаймек написанные белым по красному буквы. «Добро пожаловать, герои!»
То здесь, то там ветер колыхал потрепанные флаги. На платформах громоздились следы дневных торжеств – опустевшие трибуны, с которых никто уже не произносил речей, разломанные подмости для оркестра, ворохи официальных бумаг с заголовками, жирно отчеркнутыми – для удобства выступающих – жирными красными линиями – весь этот никому уже не нужный сор и мусор скоротечных пустых торжеств. Опрокинутые стулья казались бойцами, усеявшими поле битвы. Поезд подошел к пограничной полосе, за которой начиналась Польша. Теперь следовало торжественно отметить возвращение в пределы когда-то покинутой родины.
И за одну ночь состав с беженцами преобразился, как невеста, накануне свадьбы, украсившись от паровозной трубы до буфера последнего вагона. Лозунги, плакаты, надписи на вагонах возвещали всему миру – «Мы вернулись!» «Мы вернулись, Польша!» «Мы отстроим тебя, отчизна!» «Мы снова вместе!»
Девушки выплетали из кос с трудом сбереженные ленты и украсили ими поручни первого вагона.
ПОЛЬША! МЫ ВЕРНУЛИСЬ К ТЕБЕ!
Комендант поезда разрешил, воспользовавшись остановкой, нарвать букеты полевых цветов и украсить ими паровоз. Через пять минут состав опустел. Стосковавшиеся по земле под ногами дети носились, боролись, толкались, бегали, прыгали и падали, попадая в объятия гостеприимной травы. С небес – если кто-то наблюдал за всем происходящим с легких проплывающих туч, все это могло показаться столпотворением в гигантском муравейнике. Кто-то хохотал во все горло, кто-то уже жалобно хныкал, разбив коленку. Прогудел гудок – сигнал к возвращению. Прижимая к груди дикие тюльпаны и ирисы, маки и фиалки, толпа хлынула обратно, цепляясь за подножки. Старшие, разумеется, изловчились и поднялись без труда – малышня жалобными голосами просила помощи. Конечно, не обошлось без свинства – Натан стал взимать с малышей дань собранными букетами, отбирая лучшие из лучших. Его очередная поклонница, Белла, была в комиссии по украшению поезда, и он обещал ей, что ее-то букет будет и самым большим и самым лучшим.
Хаймек смотрел на Натана, стиснув зубы. «Он такой же гад, каким и был», – подумал Хаймек. Со времени «внушения», полученного Натаном от Ноя, тот больше не задирал Хаймека, но всем своим видом – засунутыми в карманы кулаками и презрительным посвистыванием, высказывал явное к Хаймеку пренебрежение. К сожалению, его влияние на Миру оказалось достаточно сильным, и она ни в чем ему не перечила. Более того – Натан всячески пытался изобразить Хаймека трусом, который прячется за чужие кулаки. «Мастер драться чужими руками», – так он говорил в компании слушателей, в которых недостатка никогда не было. И сопровождал эти слова все тем же презрительным свистом.
Плевать он хотел на Натана.
Сейчас Хаймек вместе со всеми выбрался из вагона. Но в отличие от других залез под вагон и лег на живот, с любопытством поглядывая из своего укрытия на фигурки, сновавшие среди зелени поля. Он был один, невидим никому, и это ему нравилось. Нравилось лежать между блестящими рельсами под брюхом вагона, ощущая тепло нагревшихся за день просмоленных потрескавшихся шпал. Они так похожи были на те, что некогда привели его к порогу детского дома… а, может быть, это были те же самые шпалы? Только за это время они чуть-чуть постарели, и жизнь вдавила их в песок и гравий насыпи, а ветер присыпал их почти доверху пылью? Так или иначе, но было в этих шпалах что-то родное. Это как встреча с давним другом, с которым, однажды поссорившись, расстался, а, встретившись, не можешь даже вспомнить причину ссоры.
Он лежал на шпалах то на животе, то поворачиваясь с боку на бок, а то и лежа на спине, устремив взгляд на проржавелое днище вагона и удивляясь, что оно еще держится, как держатся в своих гнездах колесные оси да и сами колеса, не отваливаясь после тысяч и тысяч километров, проделанных по блестящим стальным полосам рельсов. Нет, наверное, он все-таки станет путейским инженером, когда вырастет и выучится… только, как вот дождаться, дожить до того времени…
А пока что он разглядывает то, что у него под носом, что доступно его взгляду. Он и сам бы не мог сказать, что он ожидает увидеть. Наверное, следы отгремевших здесь сражений… какой-нибудь знак… след… Чтобы представить себе того, кто защищал этот клочок земли, дрался за него и погиб. А может быть, душа погибшего приняла бы облик гнома и предстала бы перед мальчиком, чтобы поведать, как все происходило на самом деле…
Про гномов Хаймек знал лишь то, что на протяжении всей своей жизни они не снимают шляп…
Вчера на одном из откосов насыпи Хаймек заметил солдатскую каску, почти полностью ушедшую в землю. Это ли не знак! Каска была пробита, сквозь дыры проросли колосья. Они напомнили Хаймеку пальцы малыша.
Хаймек должен был поделиться своей находкой и показал на нее Юзеку.
– Посмотри.
– Что это? – спросил близорукий Юзек.
– Солдатская каска.
Юзек присел и вгляделся.
– Верно, – сказал он. – Солдатская каска. На войне у всех были такие.
– Но эту каску, – сказал Хаймек, немного сердясь на бесчувственную реакцию Юзека, – эту каску никакой солдат больше не наденет.
– Так наденет другую, – сказал Юзек. – Без каски солдата не оставят.
Хаймек схватил его за плечо.
– И другую он не наденет.
Юзек явно не хотел говорить на подобные темы.
– Ты посмотри, – закричал он с преувеличенной радостью, тыча пальцем куда-то вдаль. – Ты только посмотри, Хаймек! Кони! Живые кони! Какие красивые, правда?
– Толстые, как бегемоты, – презрительно ответил Хаймек.
Так закончился разговор с Юзеком.
Это было вчера.
А сейчас что-то блеснуло. Неподалеку. Хаймек подполз и поднял эту вещицу. Это оказалось латунной гильзой. «Настоящая, – с удовольствием констатировал Хаймек. – От винтовки».
Он осторожно поворачивал винтовочную гильзу на ладони. И тут же, на расстоянии вытянутой руки, заметил кость. Она была белой…
Она была белой и чистой, как бывает белой и чистой бельевая веревка после зимы. Что это была за кость, кому принадлежала когда-то – зверю? Человеку? Хаймек не сводил с нее глаз. Находка принадлежала ему. Он поднял выбеленный солнцем и дождями округлый позвонок и сунул себе в карман. Почему он это сделал, он не смог бы объяснить.
В эту же ночь он проснулся словно от толчка. Он был потным от страха. Мокрыми от пота руками он принялся лихорадочно ощупывать свое тело. Ему показалось, что найденная днем кость – его. Но у него все было на месте.
Движение поезда убаюкивало, успокаивало, усыпляло мальчика. Долгое время лежал он на своей полке недвижно, уставившись на ночник, мерцавший под потолком. Мерцание то усиливалось, то ослабевало. На какое-то мгновение тьма сгустилась, и он увидел осторожно спускающегося к нему сквозь защитную потолочную решетку своего папу. На папе была стальная каска. Никогда мальчик не видел своего отца в подобном наряде. Отец смотрел на Хаймека, подмигивая. В руках у него была винтовка. Но без ремня. Откуда появился бородач? Он улыбался во весь рот. Он держал ремни филактерий, словно собираясь их продать. Так и есть – он предлагает их отцу, и они начинают торговаться. Папа показывает жестом на него, на Хаймека, словно призывая в свидетели. Судорожным движением Хаймек сжал найденную меж рельсами кость, сжал изо всех сил. Ночник вдруг вспыхнул ярко-ярко, так, что у Хаймека поплыло в глазах. На мгновенье он очнулся от видений, но темнота вновь накрыла его, и он опять погрузился в одурь сновидений. Он спит и видит траву на железнодорожных откосах, а на траве в самых разных позах – люди, люди, люди… Или это только тени людей? Хаймек, проплывая над ними, вглядывается, пытаясь разглядеть и запомнить их лица, но взгляд его все время соскальзывает к бесчисленным каскам, пробитым осколками и пулями. Они разные, эти каски, когда-то защищавшие, да так и не защитившие солдат. Русских, польских, немецких.
