Б. Дедюхин - СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ
Потом дядя винился, просил прощения, задаривал – значит, понял: ничто так не ранит отрока, как неуважение.
– Подойди ко мне, сынок.- Василий Васильевич обнял тонкое мальчишеское тельце.- Ладно, пойдешь в поход. Только не со мной, с князем Оболенским.
– А ты?
– А я с другими полками. Знаешь, как учил воевать Александр Великий? Он говорил, что идти надо раздельно, а воевать вместе. Вот и мы так поступим.
Иван не сразу понял, сколь великодушное решение принял отец, а когда осознал, что идти с князем Оболенским – это все равно что идти одному, самостоятельно, сердце его затрепетало от нетерпения и гордости.
2
– Не на лук наш уповаем, не оружие наше спасет нас, Господи, но Твоея всемогущия помощи просим, и на Твою силу дерзающе, на врага наша ополчимся, и Имя Твое верно призывающе, со умилением молим Ти ся: Всемогий Господи, милостиво услыша и помилуй,- повторял следом за диаконом княжич Иван, стоя рядом с отцом в Успенском соборе.
Впервые присутствовал он на молебном пении, обращаясь вместе с бывалыми ратниками ко Господу о ниспослании милости к богохранимой стране нашей, властям и воинству.
Совершал молебное пение сам митрополит Иона, а когда утреня закончилась, ополченцы и княжеские дружинники начали выходить из Кремля через двое ворот: через Никольские шли полки во главе с великим князем, а через Фроловские под водительством княжича Ивана и князя Василия Ивановича Оболенского.
Трезвон колоколов, рев медных и берестяных труб, бой варганов создавали такой шум в Кремле, что невозможно было различить голосов уходивших воинов и провожавших их. Княжич видел стоявших в Набережных сенях дворца мать с закутанным в теплое одеяло братцем Борисом на руках, бабку с Юрием и Андреем, помахал им червленым с позолотой щитом, сурово супясь, изо всех сил стараясь не выдать распиравшей его радости от того, что шел он во главе войска, слыша за спиной стук тысячи копыт.
Когда миновали пригороды и вышли на лесную бойную дорогу, где тишину морозного воздуха нарушали лишь всхрапывания лошадей да случайные позвякивания доспехов и мечей, княжич не удержался, спросил ехавшего рядом с ним стремя в стремя Оболенского:
– Значит, будем бить ворога, как Александр Македонский?
Оболенский согласно кивнул головой.
– А отец, значит, идет отдельно… Где же встретимся, чтобы воевать вместе?
– Не тревожься, княжич! – успокоил Оболенский, однако сам-то спокоен вовсе не был.
К нему то и дело подъезжали с сообщениями верхоконные лазутчики, он выслушивал их отсылал кого вперед, кого к великому князю, кого в Москву. Оказалось, что войска Шемяки проявили удивительную скороподвижность; пошли к Вологде, а затем неожиданно вернулись в Галич.
На первом же привале в городке Радонеже, что в пятидесяти четырех верстах от Москвы, княжич увидел отца, спросил с обидой:
– А говорил, пойдем раздельно?
– Мы разделимся после Переяславль перед Костромой: вы с Василием Ивановичем пойдете севернее, мы же перейдем Волгу по льду ниже вас. Шемяка понимает, что в открытом поле ему с нами встречаться нельзя, сил у нас больше. Поэтому он укрепился в Галиче, надеется на свои пушки да на то, что мы после трехдневного, перехода будем измучены. Но мы все это берем во внимание, дадим войнам хороший отдых перед приступом а потом и ударим.
После того как начали обходить с двух сторон Кострому, княжич отца больше не видел. Заранее обговорено было, что великий князь не будет участвовать в битве, а останется на подступах к ней в дубраве, под надежной охраной.
Но Оболенский, щадя самолюбие княжича объяснил несколько иначе:
– Дружинники великого князя будут до поры в засаде, а в нужный момент и соединятся с нами.
Подошли к Галицкому озеру.
– Смотри, княжич, вон на гope, за оврагом.
Вдоль деревянной крепостной стены, огибая подковой город, стояли полки Шемяки. Ратники с красными щитами и выставленными длинными пиками ожидали неприятеля молча и недвижимо. Княжичу передались их решимость, бесстрашие, готовность биться до последнего, и озноб прошелся по его телу, хотел спросить про отца, но только выдохнул воздух который превратился на морозе в легкое, быстро растворившееся облачко.
– Здесь будет наша с тобой ставка, отсюда станем боем руководить,- сказал Оболенский, удерживая поводьями коня.
– Отсюда? – прорезался у княжича голос.- Значит, сами не будем убивать?
– Нельзя нам. Ведь если человеку палец отрубить, он еще будет жить, а если голову…
Московские воины между тем начали переходить занесенный овраг. Пешие ратники увязали по пояс, трудно было и лошадям, они тонули в снегу, падали, но даже не ржали, только всхрапывали, выбираясь из сугробов. Овраг пересекли все одновременно, стали цепью подниматься в гору, неспешно и неотвратимо. Наверху произошло беспокойное шевеление.
– Хорошо! Уже трусят,- отметил Оболенский, и от его слов княжичу даже весело стало, он сразу же совершенно поверил в скорую победу.
В самом деле, бой был кровопролитный, но скоротечный [138]. Московские дружины смели галичан, сбросили их по другую сторону горы. Обратно возвращались уже с плененными воеводами и боярами Шемяка. Но сам он сумел убежать.
– Опять упустили! – досадовал Оболенский.
Великий князь Василий Васильевич и его наследник княжич Иван вошли в город во главе воинства как победители.
– Отныне Галич – владение Москвы! – объявили на площади глашатаи.- Великий князь дает вам мир, во всем слушайтесь отныне только его наместников.
Обратный путь был столь же долог, но легче, веселее. Раненых везли на дровнях, иных оставляли на лечение во встречных монастырях и селах.
Уж когда были возле Мытищ, верхоконный гонец сообщил, что Шемяка ушел в Великий Новгород и там его приняли с любовью.
– Ну что же, нам так и так на Новгород в поход идти, пора и ему нашим уделом становиться,- сказал великий князь
– И я пойду? – затаил дыхание Иван.
– Это не скоро будет,- ушел от ответа отец, но его слова ничуть не омрачили радости княжича от пережитого похода, от торжества победы.
В Москве он рассказывал всем, кто соглашался его слушать:
– Как ударили мы их на рассвете, они под гору кубарем! А Шемяка смазал пятки и до самого Новгорода бёг так, что на лошади его нельзя было догнать.- И добавлял после многозначительного молчания:- С Галичем покончено, теперь на Новгород пойдем.
Похвалился он и перед Антонием. Тот выслушал задумчиво, а затем пришел к Василию Васильевичу:
– Не думаешь ли, государь, что при неустойчивой власти твоей следует загодя определить порядок престолонаследия?
– Я написал духовную, в которой завещаю Москву старшему сыну Ивану.
– А если и Шемяка точно такую же духовную составил? Не придется твоему Ивану с его Иваном драться? Что, если ты сына уже сейчас на трон посадишь? Ему ведь уже десять исполнилось?
– Десять, да… Но как же я? Мне что, уйти?
– Нет, нет, зачем? Вдвоем вам места хватит. Он твоим соправителем станет, только и всего. Сам поднатореет в государственных делах и всех подданных к себе приучит…
– И недругов тоже! Да-а, но такого ведь николи не было на Руси.
– Все когда-нибудь делается в первый раз.
– Считаешь, можно?
– Не только я, это владыка Иона первый так заду мал, когда ты после ослепления плох был.
– Ну, раз владыка тоже… И мне, незрячему, куда как покойнее и легче будет.
На Благовещение после совершения Божественной литургии в Успенском соборе митрополит Иона освятил торжественное посажение княжича Ивана на злат отчий стол, и стал после этого Иван именоваться не наследником уж, а великим князем.
… Отныне все грамоты удельным и великим князьям, ордынским ханам и государям Европы шли от имени двух великих князей всея Руси. И ответы стали приходить на имя двух соправителей. А самая первая признающая Ивана великим князем грамота пришла – случайно или нет? – из Великого Новгорода: «По благословению преосвященнейшего архиепископа Великого
Новгорода и Пскова архиепископа Евфимия, от посадника Новгорода Ивана Лукинича, от тысяцкого Василия Пантелеевича, и от всего В. Новгорода… к в. к. Василию Васильевичу всея Руси и к великому князю Ивану Васильевичу всея Руси…» Словно предчувствовали новгородцы, что именно с приходом Ивана III лишатся они своей вольности и вольются в состав Московского княжества. И не только предчувствовали, но и поторопились согласиться с таким ходом истории, и оправдать непреложность его. Подобно тому, как по необходимости именуется в летописях задним числом Юрий Большим, столь же, как видно, по необходимости один неведомый летописец под годом рождения Ивана Васильевича записал, а следующие сводчики летописей убежденно и без разноголосья повторили во многих списках удивительное известие. Будто бы новгородский добродетельный старец Мисаил в самый час рождения Ивана пришел к архиепископу Евфимию и объявил: «Днесь великий князь торжествует: Господь даровал ему наследника. Зрю младенца, ознаменованного величием: се игумен Троицкой обители Зиновий крестит его, именуя Иоанном! Слава Москве: Иоанн победит князей и народы. Но горе нашей Отчизне: Новгород падет к ногам Иоанновым и не восстанет!» Так и случилось потом.
