Б. Дедюхин - СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ
– Ванюшка? – позвал он,- Подь сюда, сынок! Не оставляй меня.
Снова шуршание кустов, запыхавшийся родной голосок:
– Я жука поймал, смотри!- И сник, ведь забыл, что отец не видит: – Золотого… зеленого…
– Пусти его на волю, нетрог порадуется.
– Спинка какая гладкая!
– Пустил?
– Пустил… – Детский искренний вздох: – Я прошу-прошу Боженьку, чтобы глазки тебе вернул, а Он не хочет… Почему?
– Дай головку свою сюда… Ну, что ты, милый? Это что за вода такая на щеках? Ну, что ты, добрый мой? У тебя волосики по-прежнему золотые?
– Не знаю… Как ты живешь, не видя мира Божьего?
– Разве я не могу молиться? – мягко возразил он.- Господь ниспослал муку, Он же даровал и крепость.
– Убью Шемяку! – крикнул Иван.
– Ванюша, молитва наша должна быть бескорыстной. Бог нас не услышит, если будем мы просить в обмен на нее какой-то житейский прок.
– Возьмешь меня на войну? Я тебе заместо глаз буду.- Он еще думал, что убивают только на войне.
– А ты уже воин?
– Я княжич старший! – горделиво воскликнул Иван.
– Погоди… Знаешь ли ты, сынок, что вернуться можно без руки, без ноги, слепым, как я вот?… А можно и вовсе голову сложить?
Иван не отзывался.
– Ты слышишь, что я говорю?
После нового молчания обиженно и сердито:
– Я-то слышу, а ты, видно, оглох. Я поеду на войну?
Сколько бы они так препирались, но вдруг послышался плеск воды в Сорочке.
– Что это?- насторожился Василий Васильевич.
– Тетька какая-то вброд идет! – Иван был раздосадован, что такой важный разговор с отцом прервался, кончился ничем.- Тебе чего надо, эй?!
– Здравствуй, княже! Голос-то мой помнишь еще? Эх, уж меньше всего он хотел бы слышать этот голос.
– Чего тебе?
– Неласковый… Иль не узнаешь?
– Я тебя не звал, Мадина. Не смотри на меня, не хочу.
– А я хочу смотреть. Ты мне и такой мил.
– Уйди, сказал! – возвысил он голос.
– Уйду сейчас. Я тебе пообещать кое-что хочу.
– Что вовек не забудешь? Не надо. Не нужна ты мне.
– Знаю. Но все-таки пообещаю. Как услышишь, что Шемяка загнулся, поймешь, кто его… Не захочешь, а вспомнишь меня. Хоть один раз. Последний. Если некому за тебя постоять, я отомщу за тебя.
– Найдется кому,- сказал он неохотно.- Да ты еще спроси меня, хочу ли я мстить-то?
– Я хочу! И сделаю! Прилипну к нему язвой липучею, отыщу в любом городе!… Прощай, князь… Может, – позовешь когда?
– Нет.
И – тишина. Он выждал:
– Она ушла, сынок?
– Вон стоит в сторонке.
– А кто травой шелестит?
– Антоний-батюшка идет. А она побежала. Я и ее убью! – вспыхнул Иван.
– Да за что же? Ишь, убивец какой! Всех-то он поубивает!… Не придет она больше. И не говори про нее никому.
– Она ведьма?
– Вроде того,- усмехнулся Василий Васильевич.
– А как Шемяка загнется?
– Да шутит так она… Забудь про это. Ну ее совсем!
Антоний подошел сзади и положил им руки на головы для благословения.
– Рыбку что ли, удите?
Рука Антония на затылке Василия Васильевича была горяча и дрожала.
– Ты здоров ли… отче?
– Здоров,- смущенно ответил монах.- То есть телом здоров, а душа смятенна.
Откуда было знать Василию Васильевичу, что душа его смятенна от встречи с Мадиной? Он понял это по-своему, с простодушием мирянина, сосредоточенного лишь на своих заботах:
– Мудрено ли, в такие-то времена!
Он привык уже, как дитя отцу, вверять Антонию свои душевные беды, сомнения, роптания, поверять грехи, ждать утешения и советов. Ему и в ум не приходило, что у его духовника могут быть несогласия с самим собой, что и ему труден путь внутреннего делания.
– Такие времена! – повторил Василий Васильевич.- Льстивое коварство кругом и злоба затаенная.
– Как мать, печется о чаде, так и Христос печется о теле злостраждущего и всегда есть близ тела его.
– Тебе хорошо говорить! – не выдержал Василий Васильевич.- Ты видел женщину, которая была здесь?
– Да,- с заминкой ответил Антоний.
– А я нет!
– Может, это и к лучшему?
– Может. Но я хочу еще видеть и лица детей своих!
– Иов многострадальный говорил: человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх.
– Все-то ты мне про Иова!… Где Ванечка?
– Отошел. Удилище из лещины вырезывает.
– Прими исповедание, тяжко мне.
– Что же? – Антоний потупился, догадываясь, о чем хочет сказать великий князь, не желая этого и не смея уклониться.
Но Василий Васильевич не видел его изменившегося выражения.
– Блудник я,- выговорил он жестко.
– В помысле или… совсем? – сошел монах на шепот. Краска густо залила его лицо под загаром.
– Всяко.- Князь вдруг усмехнулся.- Что ж, епитимью наложишь? А-а?
– Не смею…
– Что?
– Не смею тебя осуждать. Не мне тебя осуждать. Не говори мне этого!… Прости меня, ради Христа!
– И ты меня прости.- Василий Васильевич нашел руку Антония и сжал ее.- Ослабел я, чувствую. Стал немилосерден. Ты вот мне про Иова любишь поминать, и я тебе скажу из Иова: «Братья мои неверны, как поток;
как быстро текущие ручьи, которые черны от льда и в которых скрывается снег». И умучен я ими до крайности.
– Сын мой, как я тебе сострадаю! Но утешься! Есть глубины падения и гнева и есть чаша немощи, кою приняв от нас, Господь в подобающее время прольет на врагов наших, дабы они немоществовали и падали.
– Спаси Бог, отче!
– За что же?
– Сам знаешь.
Неловкое молчание воцарилось между ними. Иван неподалеку хлестал удилищем по воде, выбивая брызги.
– Многие отомстить за меня хотят. Утешить вмале никто не может. Ты только.
– Не только я,- возразил монах ласково.- Это ты прав. А кто ны разлучит от любве Божия; скорбь ли,.или теснота, или гонение, или глад, или нагота, или беда, или меч?
– Так, так,- кивал Василий.
– Каждому дается та мера благодати, какую он может усвоить. Вон радость твоя! Что, Ваня, ловко ли удилище срезал?
– Баское! – Иван подбежал и доверчиво подвалился Антонию под бок, положил голову ему на колени.- А я с батюшкой на войну поеду! Он обещал.
– Это кто тебе обещал-то?
– Да ты! – засмеялся Иван.- Забыл уже? – Это он лукавством попытался склонить отца на согласие.
– Женихам на войну нельзя,- улыбнулся Антоний.-
Загинешь там, а невеста твоя Марья Борисовна и ну плакать день и ночь?
– И пускай! И пускай! – упорствовал княжич, сам замирая от сладкого ужаса и жалости к себе.
Лишь на полгода хватило Шемяке благоразумия. Принесли гонцы в Кремль весть: опять в союзе с Иваном Можайским идет на Москву. Решимости ему придало то, что Иван Андреевич вошел в сношения с великим князем литовским Казимиром, обещая уступить отвоеванные у Москвы города Ржев и Медынь.
– Видно, одна только могила нас примирит! – воскликнул в отчаянии великий князь, получив сообщения.
– На войну поедешь? – обрадовался княжич Иван.- И я с тобой!
Иван в трехлетнем возрасте прошел постриг и посажени е на коня; как минуло семь лет, переведен от женского воспитания к мужскому и начал учиться грамоте. Но в походах еще не бывал.
– Что же, пора тебе и это постигать,- согласился отец.
Митрополит Иона благословил великого князя на решительное сражение с сеятелем княжеской усобицы. Лучше, сказал, умереть нам в подвигах, чем жить в падениях, как учил святой Исаак. Иона отправил также письмо литовским князьям о вероломстве Шемяки с требованием поддержать Василия Васильевича в его правой борьбе.
Великий князь рассылал гонцов, стремясь собрать как можно большее ополчение. Княжич Иван тоже не терял времени зря – проверял, как в кузнице куют для него доспехи, как подковывают его коня, самолично оперял каленые стрелы.
Софья Витовтовна неуверенно просила сына:
– Ведь рано ему на рать, мал, надо бы еще годика два погодить.
А Марья Ярославна обмирала от одной мысли, что ее Иван попадет в руки Шемяки, у нее даже пропало в груди молоко, и младенец Борис постоянно плакал, выплевывая соски, которыми мамки пытались его обмануть.
– Ванюша, а может, и впрямь лучше остаться тебе? сказал отец, ожидая, что Иван расплачется, станет уговаривать. Но тот молчал.- Слышишь, что я сказал?
И опять – ни звука.
– Кого спрашиваю? – Василий Васильевич пошарил руками перед собой, но Иван увернулся, отскочил в угол и оттуда выкрикнул:
– Значит, ты сам, как Шемяка, клятвопреступник! Ты же мне обещал!
– Да что ты выдумываешь? Когда?… Только не уходи. Давай сядем, поговорим.
Всплыло в памяти, как он сам, когда был маленьким, обиделся на дядю Юрия за одно только грубое слово. Нa охоте вынимали из клепцов попавшую в них боровую дичь. Василию хотелось самому разомкнуть дуги капкана и вынуть защемленного ими тетерева, но сил не хватало. Пытался просунуть лезвие своего детского меча, однако и это не помогло. Дядя Юрий был рядом верхом на коне, бросил, небрежно: «Слабосилок!» Василий вы дернул из клепца меч и ударил им плашмя, по дядиной ноге. Меч скользнул по сапогу, звякнул о стремя, задел ребра коня, тот заржал и взвился на дыбки. Взвился от злобы и дядя, замахнулся плетью, но его тут же оттолкнули отец и дядя Андрей. Василий вскочил в седло своего коня, пришпорил его и галопом ускакал из леса, чтобы никто не видел его слез: воспламенившись обидой от грубого и пренебрежительного слова, он не мог смирить своего самолюбия, а показав норов и решительность, уже не мог вовсе отступить, уронить себя в глазах и дяди Юрия, и всех остальных, кто был на потехе.
