Грегор Самаров - На троне великого деда
Алексей и Владимир Орловы с обнажёнными шпагами набросились на Бломштедта, с ужасом смотревшего вслед карете и видевшего, что плоды его усилий уничтожены. Равнодушно оборонялся он от нападений своих конных противников; он понимал, что несчастная судьба его императора теперь решена, и его собственная жизнь едва ли представляла для него какую-либо ценность.
Алексей Орлов, только что сделавший стремительный выпад на Бломштедта и лишь с трудом уклонивший своего коня от острия его шпаги, воскликнул:
— К чёрту этого дурака!.. Он поранит нам наших лошадей, и тогда нам придётся разделить с ним компанию здесь в чистом поле. Поедем скорее следом за Григорием, у нас есть дело в Петербурге; пусть этот окаянный немец бежит к своему господину и сообщит ему, что его императорскому маскараду наступил конец.
Он быстро повернул коня и помчался следом за отъехавшей уже на порядочное расстояние каретой. Его брат Владимир последовал за ним, иронически раскланявшись с Бломштедтом. Вскоре и эти оба всадника скрылись в облаке пыли по направлению к Петербургу.
Солнце уже ярко светило, подымаясь из-за горизонта. В некотором отдалении позади лежали парк и Петергофский дворец.
Словно надломленный, стоял, не двигаясь с места, Бломштедт. Его лошади нигде не было видно. Чтобы возвратиться пешком во дворец, ему нужно было по крайней мере полчаса времени, и хотя его раны и были лёгкими, всё же потеря крови делала их болезненными. Но, тем не менее, ему необходимо было во что бы то ни стало добраться до императора, чтобы последний по крайней мере был в состоянии сделать всё возможное против неизвестной опасности, грозившей ему из Петербурга.
С лихорадочно горевшим лбом, высшим напряжением воли, собрав все силы, Бломштедт зашагал по просёлку обратно к парку. Лучи быстро восходившего солнца уже начали нагревать охлаждённый ночным сумраком воздух. Пот струился с висков барона, всё утомлённее и утомлённее становился его шаг, и ему приходилось всё замедлять его, чтобы окончательно не надломить своих сил.
Наконец Бломштедт достиг парка, но у входа в него был задержан стоявшим там часовым.
Молодой человек сказал, что прибыл в Петергоф повелению императора и по дороге упал с коня. Он не посмел ничего прибавить к этому, а также выказать большое нетерпение, так как опасался того, что петергофский гарнизон принадлежит к заговору.
Солдат окинул его недоверчивым взглядом — голштинская форма далеко не пользовалась приязнью у русских гвардейцев, да притом же эта форма была изорвана и покрыта кровяными пятнами, а взгляд барона был беспокоен и выражение его лица расстроенно.
Часовой отказался пропустить молодого человека, и лишь после долгих переговоров, во время которых Бломштедт едва сумел побороть свою боязнь и беспокойство, он добился того, что солдат провёл его к ближайшему часовому; последний, после нового продолжительного допроса, в свою очередь, передал его ближайшему часовому.
Прошло по крайней мере полчаса, пока барон достиг главной гауптвахты при входе во дворец; там, по-видимому, снова усомнились в его рассказе и не решились отпустить его.
Наконец Бломштедт добился того, что пошли доложить дежурному камергеру императрицы. Прошло ещё немало времени, пока тот появился, снова в ночном костюме, и, с едва скрываемой иронической усмешкой выслушал его рассказ о падении с лошади; только тогда солдаты отпустили барона и ему дали свежую лошадь.
Всё это заняло не менее двух часов, и солнце уже высоко стояло на горизонте, когда вконец измученный барон снова сел в седло. Он медленно тронулся с места, уже не вызывая подозрений ни в ком, и только оставив парк так далеко позади, что мог считать себя в безопасности, дал шпоры коню и помчался по дороге в Ораниенбаум.
XXIII
Было уже почти пять часов утра, когда императрица Григорием Орловым и его братьями достигла Петербурга.
Весь город ещё покоился в глубоком сне, и только телеги спешивших на базар торговцев боязливо сворачивали при приближении бешено мчавшейся кареты. Последняя, управляемая Иваном Орловым, прежде всего остановилась у казарм лейб-гвардии Измайловского полка. Рославлев, Чертков и Бредихин встретили у ворот императрицу, внесённую затем в ворота на руках Орловым. Во дворе были собраны солдаты.
Бледная и вся дрожа от волнения, Екатерина Алексеевна вступила в их ряды и коротко объяснила, что её супруг угрожает её жизни и свободе и что она спаслась только бегством, намереваясь прибегнуть к защите смелых и отважных русских солдат.
Измайловцы окружили императрицу, стали целовать её платье и руки и клялись ей, что будут защищать и оберегать её.
— Если вы намерены охранять нашу матушку-императрицу, — крикнул Григорий Орлов, — то Петру Фёдоровичу, который любит чужеземцев, защищает еретические верования, является рабом Пруссии и топчет ногами русскую честь, не должно быть долее императором! Мы не желаем более служить посмешищем для той голштинской гвардии, которую он ставит выше храбрых русских войск. Долой его! Мы знаем лишь одну императрицу, одну повелительницу, нашу августейшую Екатерину Алексеевну, которая чтит православную церковь, любит солдат и возвеличит Россию над всеми державами мира.
— Ура! — ликующе крикнули солдаты. — Ура! Да здравствует Екатерина Алексеевна, наша матушка-императрица, которая будет любить нас, как любила государыня Елизавета Петровна, и за которую мы готовы пролить свою кровь и положить свою жизнь!
Даже и те офицеры, которых не предупреждали о заговоре, присоединились к этим кликам ликования.
Григорий Орлов снова поднял императрицу на руки, подошли и другие солдаты, и высоко на плечах этих воодушевлённых людей Екатерина Алексеевна была вынесена на середину двора; все остальные между тем опустились на колена и, подняв руки к небу, поклялись ей в верности и повиновении.
В этот момент появился гетман граф Кирилл Разумовский. Солдаты приветствовали его громкими, ликующими кликами. Он приблизился к императрице, опустился пред ней на колена и торжественно и громко произнёс клятву верности ей.
Затем, по его приказанию, солдаты быстро построили в ряды, привели коня, императрица легко и ловко вскочила в седло и во главе полка оставила казармы, направляясь к казармам Преображенского полка.
И здесь также ждали её. Солдаты были собраны во дворе, и при шумных кликах ликования она была провозглашена и этим полком императрицею.
По её приказанию майор Пассек был тотчас же приведён из-под ареста, а вместо него был заключён Воейков.
Со строгой серьёзностью на лице Пассек подошёл к императрице и вполголоса, так, чтобы быть понятым одной ею, сказал:
— Я сдержал своё слово, теперь сдержите своё и вы, ваше императорское величество! Пусть на могиле моей любви и моего разбитого сердечного счастья создастся великолепный памятник величия России.
Екатерина Алексеевна нагнулась к лошади, обняла Пассека и поцеловала в обе щеки.
— Клянусь вам, — тихо произнесла она, — что каждое биение моего сердца будет принадлежать России.
Движение войск уже разбудило сонных граждан Петербурга; повсюду раскрывались окна, повсюду показывались лица любопытных, и когда стало известно то, что случилось, тотчас же с подоконников были спущены сукна и ковры, громко ликовавшие толпы народа потянулись по улицам и обступили войска, выстроенные пред Преображенскими казармами.
Граф Кирилл Григорьевич Разумовский поскакал, чтобы разнести весть о случившемся по всем полкам гвардии, в рядах которых везде были члены заговора.
Вскоре отовсюду стали стекаться пешие и конные гвардейские полки, также своими громкими кликами изъявлявшие, что желают впредь повиноваться только Екатерине Алексеевне.
Один лишь кирасирский полк его величества выказал некоторое сопротивление, но Кирилл Григорьевич Разумовский, недолго думая, приказал арестовать всех без исключения его офицеров, и под командой быстро вызванных офицеров других полков кирасиры, хотя мрачно и молча, но послушно двинулись к Преображенским казармам.
Всё шире и шире распространялась по городу молва о столь внезапно, легко и бескровно совершившемся перевороте.
Вскоре стали съезжаться и кареты сановников, и один за другим на казарменном дворе появлялись представители высшего общества, бывшие в этот день в столице; таким образом, Екатерина Алексеевна была окружена самыми блестящими людьми империи, теснившимися вокруг неё и выказывавшими своё благоговение пред нею.
Императрица с дружеской лаской принимала всех, но выражение её лица было уже далеко не таким боязливым и просительным, каким оно было тогда, когда она появилась пред Измайловскими казармами; властно выпрямившись, как повелительница, сидела она на своём коне и с гордым величием смотрела на глубоко склонившиеся пред нею головы, вчера ещё так холодно и робко отворачивавшиеся от неё.
