Садриддин Айни - Рабы
Огромная лампа, качнувшись, опрокинулась вниз, керосин загорелся, растекаясь по комнате.
Урман-Палван накинул на пылающую лужу одеяло, но либо опоздал, либо керосина разлилось слишком много, одеяло не потушило огонь, а само вспыхнуло. Вспыхнула и пола его стеганого халата. Пуля, войдя через дверь, пробила ему плечо. Дымящийся, он свалился у стены.
Пламя разрасталось. Чад наполнил комнату. Дышать в ней становилось невозможно. Горели одеяла, огонь подбирался к раненым.
Оттолкнув тех, кто мог ему помешать, Хаит-амин подскочил к двери и распахнул ее.
Вместе с ним из комнаты вырвался чад и дым. Он стоял в дверях, а позади пылало пламя. Он стоял, уверенный, что пуля сразу кончит все это. Но никто не стрелял.
Он удивленно посмотрел в узкий проход, озаренный отблесками начинавшегося пожара. Но никто не стрелял. И никого не было в узком проходе.
Он удивленно сделал несколько шагов.
И тогда, сам не понимая, с какой стороны, он услышал спокойный голос:
—Бросьте оружие, выходите. Огонь страшен только вам. Если вздумаете защищаться, то участь ваша ясна: получите пулю либо сгорите.
В это мгновение из комнаты выскочил мулла в загоравшемся халате.
Хаит-амин, отстранившись, пропустил муллу во двор, где им занялись партизаны, а сам вернулся и крикнул в комнату: — Выходите! Сдавайтесь! Наше дело кончено! И первым пошел во двор, чувствуя, как невидимые руки из темноты держат каждый шаг его на прицеле.
Бозор-амин с обгоревшей бородой, Урман-Палван, опирающийся на джигита, все главари, столько крови пролившие в этих краях, вышли обгорелые, закопченные, окровавленные, сверкая недобрыми испуганными глазами.
Насыр пошел в комнату узнать, не остался ли еще кто-либо.
В груде тлеющих одеял он нашел труп убитого басмачами юноши.
А главари стояли среди двора молча и сурово. И только мулла непереставал говорить:
—Я мулла. Я только служитель божий, я их просвещал и отвращал от зла. Зачем же вы ставите меня рядом с ними? Вы же видите, я и так уже потерял бороду. Ой, сгорела моя борода!
—Молчи, если жизнь твоя уцелеет, я отдам тебе свою бороду, — Сказал Эргаш.
—А неужели вы хотите меня убить?
Никого мы не хотим убивать. Но если вашу жизнь найдут вредной для народа, суд отнимет ее у вас! — строго сказал ширинец Насыр.
Пожар погасили. Брезжило серое, сырое утро.
Грязные, обгорелые, молчаливые звери стояли среди красноармейцев, столпившихся, чтобы рассмотреть тех, от кого столько мучений знали эти края. Рассмотреть, наконец, тех, за кем так долго гонялись, кого ни разу еще не доводилось увидеть так близко.
Наконец, окружив конным конвоем, пленников повели. Последний раз шли по этой земле те, кто так долго топтал и осквернял ее.
Вставало солнце.
Разгорались на востоке, подымаясь вверх, облака. Серая ночная туча уплывала в сторону.
Крестьяне с мотыгами в руках, гоня впереди себя ослов, шли на поля. Оглядываясь, смотрели вслед и, улыбаясь, о чем-то переговаривались между собой.
Разгоралось утро.
Эргаш ехал вслед за конвоем, впереди своих партизан, и пел:
Годы рабства прошли навеки,
Не вернутся к нам никогда.
В прах разбиты эмирские беки,
И низвержен эмир навсегда.
Нас к победам ведут коммунисты.
С нами вместе — рабочий класс.
И не смогут капиталисты
Одолеть никого из нас.
Ныне всем угнетенным народам
Мы свободу и счастье несем.
Всех врагов священной свободы
Мы со всей вселенной сметем.
Часть пятая
1927–1933
1
Зима кончалась. Солнце светило ярко, грело землю. Снег таял. Дороги просыхали.
Хотя земли, вспаханные за осень и за зиму, еще не отошли, но кое-где уже поблескивали зеленым огоньком первые всходы.
Возле стен земля уже не только просохла, но и прогрелась, и на ней можно было присесть, беседуя, полюбоваться наступающей весной, светящейся чистой синевой неба.
На деревенские улицы выпустили скот, застоявшийся за зиму в темных, душных хлевах. Коровы и телята, не притрагиваясь к еде, лежали на солнце, просушивая свалявшуюся грязную шерсть, облизывая ее длинными розовыми языками.
Ослы, не трогая первой нежной травы, неподвижно стояли, дремля, нежась в тепле долгожданного солнца, галки поклевывали сбитые до крови холки ослов, выдергивали зимнюю шерсть на гнезда. Но и галок ослы не трогали, не сгоняли, чтобы не нарушить сладостной неги приближающейся весны.
Лишь время от времени долгим, томительным ревом животные выражали всю тоску долгих томительных зимних дней, словно хотели, выразив ее, отвязаться от нее, как от зимней шерсти и сырости.
Жизнь, словно встав из глубокой темной зимней могилы, радостно вырвалась к свету, переливаясь на солнце и наполняя всех силой.
По деревне зазвучали громкие крики играющих ребят, веселые говоры взрослых.
Женщины вынесли из закопченных сырых комнат прялки и люльки и, подстелив бараньи или козьи шкуры, сидели на земле, переговариваясь, пересмеиваясь.
Мужчины говорили своим односельчанам, сидя возле ворот богача Бобо-Мурада:
—За эту зиму у нас накопилось пропасть дел. Время терять нельзя… Если еще дня два-три постоит такое тепло, надо везти навоз в поле, дворы вычистить и готовиться к севу, и землю, что не успели запахать с осени, надо пахать. Пора.
—Такое раннее тепло добра не сулит, — важно сказал сидевший у стены Бобо-Мурад.
Бобо-Мурад, постелив маленький коврик, захватил с собой чайник и теперь сидел, попивая чай и слушая разговоры крестьян. Иногда он вставлял свое слово, говорил истины, проверенные опытом долгой жизни.
—Если шесть месяцев без просвета валит снег и льет дождь, — это добрая зима. Такая зима не хитрит, не ляжет. Ей можно верить, весной она не вмешивается в крестьянские дела, за лето у крестьян будет добрый урожай. А при солнечной, сухой зиме надо быть настороже. Если зима сухая, летом все посевы сгорят. Нынче тепло, а спешить не надо. Надо недельку подождать, осмотреться.
—Конечно, — согласился крестьянин. — При сухой зиме земля пойдет под посев сухою, твердой, хорошего урожая не будет. Но нынешняя зима не была сухая. Два месяца дожди не переставали. Только теперь и прояснило, и теперь самое время унавозить ее и запахать.
Другой старик, лежавший невдалеке от Бобо-Мурада, возразил, сердито взглянув на него:
—Не дай бог, если зима сурова, сырая да морозная. Если шесть месяцев хорошей погоды нет, у крестьян все дела остановятся. Мы сеем хлопок, овощи, растим сады. Нам нужно солнце в сентябре и в октябре, нужно и в ноябре, иначе урожай останется в поле. Особенно — хлопок. И осеннюю пахоту не успеем закончить. А если не будет хорошей погоды в марте и в апреле, мы не сможем вовремя посеять ни хлопка, ни овощей.
—Но ведь есть же земли, где зима длится шесть месяцев. Шесть месяцев там льют дожди, валит снег, трещит мороз, метет метель, а ведь и там крестьяне сеют и пашут и собирают богатые урожаи! — сказал Бобо-Мурад тоном знатока.
—В тех землях крестьяне сеют зерно — ячмень и пшеницу, а овощи растут не на поливных землях. Там чем больше дождя, тем лучше. Им и летом там нужен дождь. А у нас говорят: «Летних дождей бойся больше, чем змей», — ответил старик.
