Грань веков - Эйдельман Натан Яковлевич

Манифест, написанный Трощинским, объявлял, что отныне все будет как «при бабке», Екатерине II. На самом же деле возвращение к позапрошлому царство­ванию было, разумеется, невозможным, подобно тому как нельзя дважды ступить в один и тот же поток: история шла к 1825 и к 1861 гг. Буквальное возрождение екатерининского уклада было бы такой же утопией, как павловское «возвращение к Петру». «Екатерининские лозунги» на саном деле стали исходными для осо­бой политики Александра, где планы «правительственного конституционализма» сочетались с аракчеевской реакцией. Это были попытки медленного, противоречивого движения вперед, уже недостаточные в новых российских условиях.

1801 год был весомым опровержением павловской системы, а1825 год – александровской. Однако тот режим, который пришел на смену режиму Александ­ра I, после подавления декабристов, был тем «витком исторической спирали», который напоминал о витке позапрошлом, павловском.

Система Павла с ее особым, консерватизмом, пре­дельной централизацией власти и определенно сформу­лированной «породностью» как бы предвосхищала то, что будет реализовано, но, разумеется, в другом виде, на другом историческом уровне: систему Николая I, так называемую идеологию официальной народности.

То, что не прошло, было отвергнуто дворянскими верхами в 1796 – 1801 гг., в ином виде всплывает после 1825 г.; однако между двумя подобными явлениями пролегла целая историческая эпоха: четверть века правительственного просвещенного либерализма и конституционализма, великая эпопея 1812 г., десятилетие тайных декабристских обществ, завершенное их не­удачной попыткой взять власть. За это – время менялись взгляды основной массы дворянства, напуганного перспективой краха всего крепостнического уклада; развивались воззрения правящего класса на народ, на самодержавие. Только при таких условиях могла иметь успехи продержаться тридцать лет жесткая николаевская система. Но до этих событий было еще далеко,

А пока 11 марта 1801 г. происходит противоборство двух путей, двух методов, которыми могла двигаться российская система. I

Просвещенный или непросвещенный абсолютизм.

Первый – с идеологической установкой на европеизм, дворянскую интеллигентность при известном един­стве просвещенной, лучший частя дворянства и правя­щих «циников».

Второй путь ориентирован на официальную народность или (для Павла) на некоторые черты подобной идеология, осваиваемые властью еще большей частью практически, эмпирически (тогда как в 1830-х годах С. С. Уваров и другие теоретики уже выдвигают соответствующие идеологические формулы).

И первым и второй варианты не предполагают суще­ственных перемен в жизни основной части народа. В этом смысле для крестьян непросвещенный вариант не хуже просвещенного порою может показаться даже более приемлемым: вспомним непрерывное наступление на крестьян при Екатерине II, военные поселения при Александре I и, с другой стороны, определенные ус­тупки крестьянам, солдатам при Павле I. Отсюда прин­ципиальное отрицание первыми русскими революци­онерами обеих систем. При этом просвещенный вари­ант Екатерины – Александра, как более циничный, порою оспаривался с больше энергией и ненавистью.

Таков смысл предельно негативной оценки екатерининского царствования молодым Пушкиным. В другом случае, как помним, поэт представляет себя и свое поколение выбирающими между просвещенным Титом и полубезумным тираном Нероном:

Исторический парадокс заключался в том, что де­кабристы отрицали систему просвещенной свободы, их породившую. Уже не раз говорилось, но повторим, что одним из самых значительных итогов послепетров­ского столетия был тип прогрессивного, культурного человека – в основном из дворян; то были лучшие пло­ды двух или трех «непоротых» поколений, ибо не могли явиться из времен Бирона и Тайной канцелярии ни Саблуков, ни Пушкин, ни декабристы.

Это был тот замечательный социально-исторический тип, которого не заметил Павел. Тот круг (куда более широкий, чем декабристский), которым основаны и ве­ликая русская литература, и русское просвещение, и русское освободительное движение. С ним связано все лучшее, что заложено в России XVIII – XIX вв.

Это были люди, длительное время укреплявшие власть своей поддержкой, соучастием, но постепенно отходившие в оппозицию, в липших людей, в революцию. Не углубляясь в схоластическое мудрствование «что было бы, если бы…», выскажем мнение, что в слу­чае победы Павла над заговорщиками, в случав его длительного царствования развитие «пушкинско-декабристского» просвещенного слоя задержалось бы, оста­новилось. Это имело бы, полагаем, неизмеримые послед­ствия для истории страны и народа. Александровская четверть века (независимо от воли тогдашних верхов) все же настолько укрепила, закалила тонкий слой об­разованной, мыслящей России, что его уже не могли уничтожить последующие «заморозки»:

Генеральное направление российского просвещения, разумеется, не определялось одним или несколькими событиями, но были такие ситуации, которые как бы экзаменовали, испытывали на прочность…

Назовем в этой связи три важные, хотя и качест­венно неравноценные даты: 1801, 1812, 1825 гг. Они как бы ускоряют историю, «подгоняют» события (не­даром Ланжерон говорил о «трех веках», прошедших на его глазах с 1790-х по 1820-е годы).

Первая из дат резко обозначает старинный дуа­лизм – «такое рабство при таком просвещении». Во­прос о возможных исторических путях не решен, но остро поставлен.

1812 год необыкновенно раздвигает границы просве­щенного самосознании, выявляет огромную силу всей нации, показывает, что историю делает отнюдь не узкий, элитарный круг. Декабрист В. Ф. Раевский однажды стихотворно выразил то, что происходило в 1812 г. с целым общественным слоем, поколением:

Третья дата – 1825 год. Число дворян-заговорщиков ненамного больше, чем в 1801-м, но идея, цель, раз­мах будто «заимствованы» у 1812-го: не дворцовая ре­волюция, но освобождение миллионов! Не конфликт дворян с «первым дворянином», но первое сильное столкновение российского просвещения с системой, в рамках которой оно вызрело.

В. И. Левин; заметил, что «перевороты были до смешного легки, пока речь шла о том, чтобы от одной кучки дворян или феодалов отнять власть и отдать другой»

11 марта в этом смысле как бы на грани между «лег­костью» 1741 и 1762 гг. и неимоверной трудностью 1825-го. Переворот 1801 г. был много труднее, рискованней, чем прежние; были моменты, когда дело, ка­залось бы, висело на волоске. И все же социальная изоляция Павла «отсутствие у заговора глубоких, «ко­ренных» целей преобразования – все это было зало­гом «неминуемого» успеха. В этом было главное от­личие тогдашних событий от декабристского дела и следующих этапов освободительной борьбы…

Субъективное представление «людей 11 марта» о своей исторической роли, было, впрочем, много шире, нежели объективные результаты. Часто употреблялись формулы «тираноборство», «освобождение от рабства», «подвиг Брута»…

Однако эти слова были лишь символом определенных намерений, оценкой того направления, куда шел век, но не большинство участников заговора.

В то же время ранний, «утробный» этап Дворянской революционности, преддекабристские элементы совре­менные исследователи находят у молодых московских свободолюбцев, идеология ко­торых сложно, противоречиво осваивала политические события 1796 – 1801 гг.