Антон Хижняк - Сквозь столетие (книга 1)
Выдержав упорный встречный бой, войска обеих сторон остановились на случайных позициях, там, где их застала темная августовская ночь.
Русские солдаты отлично выполнили задание командования, не дав врагу прорваться на Львовскую дорогу и тем самым предотвратив опасность, которая угрожала Львову. Они могли сделать и больше, если бы им на помощь пришла артиллерия. Им было неизвестно, что в эти минуты командующий армией был крайне разгневан. Он получил телеграмму верховного главнокомандующего, великого князя Николая Николаевича, предупреждавшего о необходимости беречь боеприпасы, особенно артиллерийские снаряды, которых в запасе оставалось очень мало. «Как же воевать? Как же воевать? Олухи! Предатели!» — восклицал он, быстро шагая по штабной комнате и не обращая внимания на жавшихся у стен генералов и офицеров. Для такой несдержанности были основания. Как же так! Война только-только началась, прошли первые бои, а боеприпасов уже мало. Зачем тогда начинать такую войну! Надо было дипломатам сесть за стол и договориться, а не гнать на поле битвы солдат с голыми руками!
Брусилов продиктовал адъютанту телеграфный ответ. В нем в каждом слове звучали горькая обида и бессилие. Командующий армией сообщал, что в такой обстановке, когда ведутся тяжелые бои, он отказывается отдать приказ беречь патроны и снаряды. Это встревожит и собьет с толку войска, потому что им пришлось столкнуться с противником, превосходящим их по силе и к тому же владеющим могучей артиллерией.
Высочайшее начальство, получив такой убийственный ответ, ограничилось молчанием.
В тяжелом положении оказался и полк, в который влилась запасная рота Пархома. Как сказал Еременко, боевое крещение Пархома было не очень приятным. Их батальону было приказано закрепиться на окраине небольшого села и не пропустить противника. Рота залегла возле крайних домов. Сразу дала о себе знать неопытность молодого поручика, заменившего убитого командира, — он не сумел навести порядок в роте. Солдаты наскоро вырыли неглубокие окопчики, лишь бы только показать ротному, что выполнили его приказ. Еременко не смог проследить за этими, как он назвал, фортификационными работами, потому что уехал на двуколке в Бартатов за продуктами.
Отсутствие надежных укрытий привело к большим потерям. Не обстрелянные в боях солдаты, выкопавшие на скорую руку небольшие укрытия, хотели обмануть начальство, а обманули себя — небольшие углубления, где нельзя было укрыться от беспощадного пулеметного огня, стали могилами для многих.
Пархом получил приказ от Еременко приготовить окоп для пулемета. Он копал вместе с низкорослым солдатом, тщательно очищая стены лопатой и аккуратно насыпая перед окопом землю. Делал это машинально, думая о матери, о Соне. Копал добросовестно, вгонял лопату глубоко в землю и не заметил, как перед окопом уже вырос бруствер. Окоп сделали так, как было приказано. В него вскочил светловолосый детина со своим «чертом», как он называл единственный в роте пулемет. «Вот это по-хозяйски! — воскликнул он. — Молотить будем отсюда!» Пристроил пулемет перед бруствером, немного отбросив землю, и основательно устроился в окопе. Рядом с ним примостился второй номер с пулеметной лентой.
— Молодец! — поблагодарил пулеметчик Пархома. — Хорошую крепость соорудил. Для нас выкопал, да и себя не забыл. Гляди, уже лезет саранча.
Вот этот добротный окоп и спас Пархома от смерти, которая косила соседей справа и слева. В первый день бой был жарким, не видно было неба над головой. А в сумерки австрийцы успокоились. Но бой продолжался и на следующий день, 29 августа. Упорство противника еще больше усилилось. Ни одна из сторон не прекращала сопротивления, оставаясь на занятых накануне позициях. Лишь на левом фланге австрийцам удалось несколько потеснить наши войска — в беспорядке отступила за реку Щерек 48-я пехотная дивизия, оставив на месте боя двадцать восемь орудий, которые без снарядов стали обузой для отступавших. Положение исправили две кавалерийские дивизии, выведенные командующим армией из своего резерва. Они отбросили австрийцев на исходные позиции.
К полудню настроение у генерала Брусилова улучшилось. В самый разгар операции пришло донесение от командира 8-го корпуса — летчики, приписанные к его корпусу, удачно провели разведку и доложили, что несколько больших колонн противника поспешно двигаются в направлении Городка. Такое сообщение было кстати, оно подтверждало прогнозы генерала Брусилова, считавшего, что австрийцы именно сюда перенесут центр удара. Значит, здесь надо собрать в кулак побольше войск, чтобы дать решительный отпор противнику. И тут же полетели приказы в дивизии и полки о их передислокации. Начиная с вечера и до полуночи с правого и с левого флангов 8-й армии двигались колонны в направлении Городка. На рассвете 30 августа командующему армией доложили, что на центральных позициях заняли свои места восемьдесят пять пехотных батальонов с приданными им батареями.
С красными от недосыпания глазами генерал Брусилов стоял у окна своего кабинета и смотрел на предрассветный Львов. В утренней мгле вырисовывался купол Успенского собора, а дальше виднелись контуры башни городской ратуши. «Восемьдесят пять батальонов!» — мысленно повторил генерал. Это больше половины его восьмой армии. Он словно прирос к подоконнику. От волнения на его продолговатом лице слегка дрожали острые кончики усов, а глаза впились в тусклое от дождя стекло, словно обозревали позиции, на которых застыли в тревожном ожидании десятки тысяч солдат. Мысленно поблагодарил воздушных храбрецов: «Спасибо вам, летчики, что со своих аэропланов засекли передвижение вражеских войск!» Кажется, события развиваются хорошо! Но вдруг неприятно шевельнулось сомнение: «А что, если мы не выдержим натиска? Тогда врагу будет открыт путь на Львов и сведены на нет все успехи первых дней наступления. Напрасными окажутся жертвы — смерть солдат, послушно шедших в атаку. За что они погибли? Нет, все-таки нужно рискнуть у Городка! И победу нам обеспечит разгадка маневра противника и доблесть русского воинства».
Будто прочитав мысли генерала, к нему приблизился начальник штаба армии полковник Яхонтов и учтиво произнес:
— Ваше высокопревосходительство! Вы бы немного отдохнули. Всю ночь не сомкнули глаз. Если получим важное донесение, разбудим вас. В соседней комнате приготовили ужин и постель. А Городок будет наш!
При упоминании Городка генерал встрепенулся. «Городок будет наш!» Как он жаждет этого! Тогда можно будет расправить плечи и вздохнуть полной грудью. Вздохнуть и вдыхать целительный карпатский воздух!..
Битва за Городок была выиграна. Русские войска неудержимой лавиной двинулись на Перемышль.
После взятия Городка дивизия, в которой служил Пархом, была переброшена на горные позиции в Карпатах. Пархом никогда не был в горах, он вырос в степи. А теперь надо было привыкать к новой «географии», как шутил начитанный Еременко. Осенью холод не донимал, дни стояли теплые, можно было согреться в окопах, в сооруженных там землянках. А зимой оказались в жутких условиях. Однако главное заключалось не в том, что трудно было жить в окопах, а в том, что почти ежедневно вспыхивали бои, стычки. Цесарь и кайзер никак не могли смириться с мыслью, что могут потерять Перемышль, и бросали сюда все новые и новые дивизии. Но восьмая армия, заняв в горах оборонительные позиции, не давала возможности врагу разблокировать окруженную крепость.
— Долго ли будем тут сидеть? — спросил Пархом у Еременко.
Оба они приплясывали вокруг дымящегося костра, сырые ветки не хотели разгораться и, потрескивая, разбрасывали во все стороны искры.
— Эх! Теперь бы полезть на печь да лечь животом на теплый под или прижаться спиной к ее теплой стене. Ну что же? Долго будем гибнуть тут? — дуя на руки, снова спросил Пархом.
Еременко, замотав голову и шею башлыком, снимал ледяные сосульки с обвислых усов и беспрерывно кашлял.
— Долго ли, спрашиваешь? До тех пор, пока рак свистнет или пока мы все тут подохнем, — ответил он, кашляя.
— Еще можно бы как-то и согреться, если б не эти проклятые пули. Свистят и свистят, как шмели.
— Свистят… И еще будут свистеть, — прохрипел Еременко.
— А надо, чтобы перестали свистеть. Посадить бы в эти окопы кайзера и царя, пускай бы и дули на окоченевшие пальцы!
— Ты что, Пархом? Замолчи! Не думай, коль я стал, как земляк, твоим другом, то при мне можно язык распускать.
— А я и при других распускаю, и солдаты охотно слушают меня.
— Смотри, Пархом, укоротят тебе язык. Я ничего не видел и не слышал. Считаю тебя хорошим человеком, но будь осторожен, ведь лихих людей всюду много.
К ним подбежал, хромая, низкорослый солдатик в длинной шинели.
— Унтер-офицера к ротному! — выкрикнул он и побежал в соседний взвод.
