Зинаида Чиркова - Проклятие визиря. Мария Кантемир
Доехала наконец до Коломны и сама царица — чересчур широк и многочислен стал штат её двора, слишком долго пришлось собираться, и Пётр даже попенял ей, что долго ехала.
Но и тут Екатерина не стала оправдываться:
— Твоя правда, государь, огрузнела я теперь, обросла челядью. Скажи — всех разгоню...
— Да будет тебе, — одёрнул её Пётр. — А плыть станешь на моём флагманском корабле, тебе отделяю половину всех кают, разместишь девок да фрейлин и сама небось не соскучишься, как поплывут за бортом земли наши российские. Здесь ещё не бывал я со времён Азовского похода, а уж это с лишком двадцать лет. Да и по берегам надобно поглядеть, как народ живёт, в каждом городе большом побывать, так что плаванье будет долгим, но уютным, спокойным...
Мария вместе с отцом и мачехой погрузились на быстроходное и лёгкое судно, снабжённое восемнадцатью парами гребцов и оснащённое парусами.
Здесь же помещались походная канцелярия и словолитня, и князь не знал покоя и отдыха, всё обустраивая и готовясь печатать воззвания к народам Кавказа на всех языках, которые только знал...
Путь предстоял долгий, хоть и плылось по Москве-реке, а потом и по Оке благоприятно — не было ветра, не колыхнулись леса по берегам реки, светло и пенисто разлетались от носа кораблей легкокрылые струи воды, течение быстро несло все суда.
И всё-таки Пётр успевал обогнать свою флотилию, загонял гребцов, требуя поспешать.
Однако останавливался во всех городах, встречавшихся на пути, стоял литургию, слушал приветственные пушечные залпы, осматривал древние развалины, любопытствуя и избирая себе поводырей из местных жителей, знавших великое множество изустных легенд и басен, оставшихся ещё от времён татаро-монгольского ига, сражений Дмитрия Донского, похода Ивана Грозного на Казанское ханство.
Но были у Петра более веские причины останавливаться в каждом городе и каждом богатом монастыре он призывал монахов и богатых горожан вносить и свою лепту в Персидский поход, чуть ли не выпрашивал деньги везде, где только было можно.
Слишком уж больших расходов требовала армия — надо было кормить, обувать и одевать всю тридцатитысячную массу людей, которых вёл за собой в поход русский царь...
Екатерина чаще всего оставалась на струге, который Пётр назначил ей под житьё — отговаривался тем, что надобно и за теми, кто остаётся на судах, приглядывать, а уж зорче её глаза нету, сам знает.
Екатерине было известно, что всякую минуту и всякую остановку использует Пётр, чтобы побыть с Марией — та сопровождала его во всех поездках и вылазках, скакала рядом с ним на коне, и беседы их были долгими и нежными.
Ревновала Екатерина впервые и не знала, что делать, как быть с этой бедой.
И почему раньше не тревожило её пребывание любовниц в постели мужа? Весь двор Екатерины перебывал в этой постели, и она нисколько не ревновала, наоборот, смеясь, выспрашивала, хорошо ли ему было, удовольствовала ли очередная пассия её господина.
А тут словно заноза в сердце — очень уж хороша была и умна княжеская дочь, а родовитостью превосходила и самого Петра.
Оттого и ходили по лицу Екатерины мрачные тучи, и никому нельзя было попадаться ей под руку тогда, когда Пётр отправлялся в очередной вояж на берег.
Остановок по пути было столько, что лишь через полтора месяца прибыла вся армада в Астрахань.
Теперь надо было уже всерьёз обеспокоиться дальнейшим походом и впервые выходить в море южное, Каспийское...
Правил Астраханью молодой родственник царя, Артемий Волынский.
Женился он на двоюродной сестре Петра, Александре Львовне Нарышкиной, и протекцию ему в этой женитьбе оказала Екатерина.
Правда, была Александра сиротой, мать и отец её умерли ещё в раннем детстве дочери, и воспитывалась она в доме своей тётки, Ульяны Андреевны, женщины капризной и крутой характером.
Как могла, угнетала Ульяна свою племянницу и даже сватовство Волынского сочла предлогом для Александры избавиться от опеки тётки.
Долго длилось это сватовство, и Волынский уже готов был отказаться от знатной женитьбы, да судьба судила иначе: письмо Екатерины оказало на Ульяну Андреевну такое воздействие, что она сама стала торопить со свадьбой.
Зажили Волынские хорошо: оба были сироты, оба ведали, что значит горький сиротский хлеб, хоть и воспитывались в знатных домах, и, когда Артемий получил от царя назначение губернатором в Астрахань, они с лёгким сердцем уехали в новую жизнь.
Теперь у них было уже трое детей, Александра не кичилась своим родством с царём — её мать была сестрой матери Петра, — но и не давала никому поблажки.
Очень скоро дом Волынских в Астрахани стал самым гостеприимным — умела Александра и гостя приветить, и женским сплетням не потакала, а больше всего помогала мужу во всех его делах.
Артемий же, ещё будучи в Персии, в малом посольстве, где прожил три года, доносил Петру о слабости династии Сефевидов:
«Трудно и тому верить, что шах персидский не над своими подданными государь, а у своих подданных подданный. И чаю, редко такого дурачка можно сыскать и между простых смертных, не токмо из коронованных, того ради сам он ни в какие дела вступать не изволит, но во всём положился на своего наместника Эхтема Девлета. И шах Али-хан всякого скота глупее, однако же у него, шаха, такой фидори (фаворит), что он у него из рота смотрит и что тот велит, то и делает...
Да и другие не знают, что такое есть дела и как их делать. А к тому же так ленивы, что о деле часа одного не хотят говорить, и не токмо посторонние, но и свои дела также идут безвестно, как попалось на ум, так и делают без всякого рассуждения. И так своё государство разорит, что, я чаю, и Александр Македонский в бытность свою в Персии не смог так разорить. И чаю, сия корона к последнему разорению приходит, ежели не обновится иным шахом. Иного моим слабым умом не рассудил, кроме того, что Бог ведёт к падению сию корону...»
Он как в воду смотрел, этот умница Волынский: через шесть лет династия Сефевидов закончилась полным крахом.
И из Астрахани донесения царю Волынский отправлял постоянно — докладывал, какие враждебные у него соседи — калмыки и горцы, лезгины: норовят напасть тишком да тайком, разорить край да и укатить восвояси на своих косматых маленьких лошадёнках.
Оттого и решил Пётр, что настала пора утихомирить соседей астраханцев, а заодно показать силу русского царя.
Случай в Шемахе помог ему исполнить давние заветные стремления.
Однако в Астрахани обыватели встретили царя несколько холодно. Торжественный приём оказал губернатор, и вся местная знать до земли кланялась царю, но жива ещё была в астраханском народе старая молва о жестокости Петра, бросившего на подавление восстания в Астрахани своего царедворца и полководца Бориса Петровича Шереметева...
Больше десятка лет прошло с тех пор, а старожилы всё ещё шёпотом передавали друг другу известия о невиданной свирепости Шереметева.
Астрахань была городом молодым и в самом начале века стала расти и процветать так бурно, что старый город с большим древним кремлём, называвшийся Белым городом, был теперь окружён со всех сторон городом Чёрным — избушками бурлаков, домишками и магазинами купцов, складами армянских, гилянских, бухарских и даже индийских торговцев, а ещё дальше располагались ветхие строения — солдатские и бывшие стрелецкие.
После знаменитого восстания стрельцов на Москве он стал рассылать их по всей России, особенно много скопилось в Астрахани.
Рыбная ловля давала немалый доход — осётры и стерляди вывозились в Среднюю Россию, а оттуда по Волге сплавлялся хлеб.
Бурлаков расплодилось неимоверное количество — бечевой шли они против течения Волги и на барках тех везли соль самосадочную, коей тут было полно, рыбу солёную и вяленую, а также и все восточные товары, доставляемые иноземными торговцами.
И всё было нормально, да пришёл к власти воевода Тимофей Ржевский, человек тупой, алчный и непомерный взяточник.
Скупал он зерно по ценам, которые стояли после урожаев в России, придерживал его, а потом продавал по таким непомерным, что жители не выдержали.
Ржевский выдавливал из Астрахани и всех других купцов — облагал такими поборами и налогами, что торговать становилось невыгодно.
Но хотелось и Ржевскому выглядеть в глазах молодого и деятельного царя послушным и рачительным слугой. Едва только прослышал он, что Пётр начал обрезать боярам бороды, как бросился сам выполнять ещё не данное ему поручение: прямо на улицах хватали длиннобородых, отстригали бороды, прихватывая и кожу, резали полы и рукава длиннополых шуб и кафтанов.
Но сильно насолил Ржевский именно стрельцам: им уменьшили жалованье, заставляли работать как крепостных, на офицеров, гоняли на лесоповал для заготовки дров, на заводы и били смертным боем за малейшую провинность.
