Вадим Полуян - Юрий Звенигородский
Морозов рассуждал о тонкостях предстоящего разговора с митрополитом: будет сложно!
— Фотий сошлется, — предполагал боярин, — на завещание твоего отца, передавшего власть не брату, а сыну. Ты, княже, возрази: блаженной памяти Владимир Серпуховской был не родной, а двуродный брат Дмитрия Ивановича и не мог занять старшего стола по отчине, ибо отец его никогда не был великим князем. Василий же Дмитрич завещал старшинство сыну мимо родных братьев, нарушив бесспорные права их по старине.
— Складно излагаешь, — внимал морозовской речи князь.
— А что хорошего выходило из нарушений прав? — продолжал развивать свою мысль Семен Федорович. — Ныне старший отстаивает свое, прежде же поднимали замятию младшие. Вспомним борьбу Михаила Московского с дядей Святославом[89].
— Далеко хватил! — напряг память князь.
— Возьмем чуть ближе, — согласился боярин. — Сын Невского Андрей Городецкий — против старшего брата Дмитрия Переяславского[90]. Сколько крови зря пролилось? А Юрий Московский — против Михаила Тверского?[91] Все это было назло порядку, закону, как исключение. Теперь делают из исключения правило. Дерзкое начало!
— Когда ему будет конец? — вздохнул Юрий.
— Прости за еще большее углубление в прошлое, — произнес Морозов, — но губительная война Изяслава Мстиславича с дядей Юрием Владимировичем за Киев длилась более двадцати лет[92]. Побеждали поочередно. В конце концов оба умерли, не вкусив как следует вожделенной власти.
Князь смутился:
— Не хочешь ли сказать: не стоит игра свеч?
Морозов пояснил:
— Отвечаю на твой вопрос. Что касается нынешних споров, не забудь еще одно: племянник почти впятеро моложе тебя. Стало быть, это борьба за первенство не крепкого витязя против немощного, а дитяти против матёрого. На самом же деле — кучки самовластных бояр против законного государя. Не пресечь такое — обезглавить страну! Владыка должен понять и рассудить здраво.
Соборование нарушил вошедший по собственному почину Лисица с самыми свежими новостями:
— Высокопреосвященный близко!
— Как… уже? — вскочил Юрий Дмитрич.
Елисей доложил подробнее:
— Он прибыл в Ярославль на Рождество Предтечево, немного помедлил: ужинал у тамошнего князя Ивана Васильевича. Тот молил его, чтобы переночевал, а утром отслужил обедню. Митрополит не послушал: на ночь глядя, продолжил путь в Галич.
— На ночь глядя! — повторил князь.
— Безотлагательно! — заключил Морозов.
Юрий Дмитрич распорядился немедленно выслать навстречу крепкую стражу во главе с Вепревым.
— Пойду собирать княгиню и сыновей. Встретим первосвятителя всей семьей.
С этими словами князь в крайнем возбуждении удалился во внутренние покои.
— Дело суть великой важности и требует многих средств! — пробормотал, уходя, Лисица.
Морозову долго пришлось ожидать господина на большом теремном крыльце.
А солнце все поднималось, зной все усиливался, народ на улицах все прибывал. Галичане, с утра напитанные слухами, жаждали лицезреть представителя русской церкви, прибывающего из далекой Москвы. Теплый месяц май подготовил сухой, торный путь. Один из последних весенних дней на пороге лета, весь в свежей зелени, весь в сиянии, вселял радужные надежды на торжество света над мраком, тепла над холодом, а если сказать выспреннее, — добра над злом. На сей раз стар и млад стремились не к сердцу Галича — кремнику, а на посад, к полю у озера, где возвышалась соборная церковь Преображения. Ее голосистые колокола наполняли малиновым перезвоном город, воспрянувший от близнецов-будней к редкому празднику. Никто не объявлял, но все знали: здесь, перед многоглавым собором, князь встретит митрополита. Вот выехали на поле княжьи охранники, за ними — карета. Всадника Юрия Дмитрича отличили издали: могуч, дороден, мягкая, струящаяся по груди борода. А что за удальцы его сыновья! Хотя и безусые, да мужественные. Всеобщее внимание привлекли двое старших. Младший — позади них. Совсем еще отрок. Не могуч мышцей, не широк плечьми, зато красен-распрекрасен! Кудри — кольцами, уста — маков цвет, глазищи, как у матери, — взглянет, рублем одарит! Сенные девки княгинюшку извлекают из златохрустального терема на колесах. Нет, не хочет, чтоб извлекали, сходит сама. Дебела, дородна, красива, — ну, всем одарена! Пышный распустившийся цвет, неподвластный летам, чудесно неувядаемый!
Прибытием своих властителей любовались до того поворотного мига, когда на задворках толпы возник крик:
— Едет! Едет!
Опять-таки прежде всего показались всадники, потом колымага. В седлах не только воины, но и чернецы. Перед княжеской семьей кони стали. Чернический хор запел «Спаси, Господи, люди твоя». Служки помогли первосвятителю снизойти на землю. Все головы — в его сторону. Ближний к нему край толпы в лучшем положении, нежели тот, что созерцал князя. Одни передавали другим увиденное. Задние плохо слышали.
— Грек.
— Грех? Он будет судить наш грех?
— Благословляет… нет, не благословляет князя, княгиню, княжичей.
— Ужели и нас не благословит?
Митрополит был в клобуке, покрытом белой мелкочешуйчатой тканью. Манатья на нем из зеленого бархата, с украшениями из золотосеребряного кружева. Скрижали малиновые. На верхних — кресты четвероконечные двойные. Большие, а на них малые золотые, украшенные яхонтами и изумрудами, обведенные по краям жемчугом. На нижних — четвероугольные звезды, унизанные драгоценными камнями. Манатья подложена камкою лазоревою. Все это передавалось очевидцами из уст в уста. Однако вскоре послышалось и другое:
— На горе…
— На какой горе?
— При въезде в город, на Московской дороге…
— Что? Кто?
— Ряженые! Ряженые!
Тем временем случилось необъяснимое. Князь сел на коня, владыка — в свою карету. В окружении конных чернецов и княжеской охраны двинулись вон из города. Толпа смутилась. Кое-кто пешими бросились вслед. Расстояние небольшое: улица, луг, огороды на задах поперечного переулка и — вот он, земляной вал. Все остановились. Князь в седле — у распахнутой дверцы митрополичьей кареты. Первые, прибежавшие из толпы, остановленные на дострел стрелы от вящих мужей и гостей, услышали грозные слова:
— Сын князь Юрий! Не видывал я никогда столько народа в овечьей шерсти.
Владычная выхоленная рука протянулась, указуя. Сотни глаз устремились туда. Однако же не все поняли неудовольствие Фотия. На земляном холме плотным строем теснились чернедь-мужики из окрестных сел и деревень. Всего-то навсего любопытные! Такую ораву в город не пустят, а поглазеть желательно. С холма весь торжественный въезд как на ладони. На что осерчал его преосвященство?
Купец из первых рядов осанисто выпятил бороду перед несведущими горожанами:
— На мужиках дешевая шерстяная одежа от непородных овец. Вот владыка и усмотрел намек: он, мол, пастырь овечьего стада!
Купцу возразил старый мастеровой, по-литовски обритый:
— Надобно быть приглядчивее. Не трудно заметить: на холме — ни баб, ни детей. Одни мужики, и у каждого копье, палица или сулица. А кое у кого даже меч. Вот митрополит и осадил князя, мыслившего его напугать: смерды, дескать, не воины, сермяги — не латы.
Тем временем гость с хозяином возвращались в город. К общему разочарованию, Фотий и князь, словно не замечая народа, уединились в бывшем епископском доме.
С Юрием Дмитричем был только Семен Морозов, с Фотием — Иакинф Слебятев и еще несколько чиновных чернецов.
Тщетно галицкий князь, шествуя с архипастырем, предлагал перенести беседу в терем, где для столь важной встречи приготовлены подобающие яства и пития. Обедал же митрополит в Ярославле! Переступив порог Крестовой, Фотий изрек:
— Я прибыл делать дело.
Юрий Дмитрич, замешкавшись в переходе, спросил Морозова:
— Кто собрал и вооружил крестьян на горе?
Семен Федорыч тихо отвечал:
— Не ведаю.
Едва сели, помолясь, Фотий начал речь:
— Подпиши, сын мой, вечный мир с племянником. Грамоту я привез.
По его знаку Иакинф Слебятев извлек и развернул свиток.
Князь пробежал глазами, возвратил, промолвил:
— У нас на пол го да перемирие. Я оное соблюдаю.
Митрополит сказал строже:
— Подпиши вечный мир для спокойствия христиан. И я благословлю тебя, твою семью, твой народ.
Юрий Дмитрич впал в раздумье. Возникло ощущение, что над ним, по дедине и отчине первым человеком Московской Руси, возникла иная власть. Ее не знал отец, по своему разумению выбиравший глаз церкви. Невольно вспомнилось временное изгнание Киприана. Не знал иной власти над собой и старший брат Василий. Сейчас же духовный пастырь мирскому не советует, а приказывает. Не разобраться приехал, даже не спорить о правах на великокняжеский стол, а велеть. Всуе были совещания с Морозовым: на какой вопрос как ответить, против каких слов что возразить. Нет ни встречных речей, ни поисков истины. Одно голое, предвзятое требование: прими, дядя, племянника вместо отца. О несогласии и думать забудь!
