Валерий Замыслов - Иван Болотников Кн.2
— Однако не так уж и спроста пришли ратники, воевода, — продолжал Беззубцев. — Охота, говорят, нам царя Дмитрия поглядеть. Он-де вместе с Большим воеводой в Котлах сидит.
— Что?.. Царь Дмитрий в Котлах!.. Вместе со мной? — слова Юшки привели Болотникова в замешательство. — Да кто ж им сию брехню пустил?
— От стремянных Пашкова услышали. О том-де ныне вся рать его говорит.
— С чего бы это вдруг Пашкову такое понадобилось?.. С чего, Юрий Данилыч?
— Ума не приложу, — пожал плечами Беззубцев. — Но крепко знаю: слух пущен с каким-то хитрым умыслом.
Непременно с умыслом, подумал Иван Исаевич. Но с каким? Пашкову, кажись, нет никакого резона такие речи сказывать. Дураку ясно: окажись царь Дмитрий Иваныч в мужичьей рати, ни одного бы воина в дружине Пашкова не осталось. Да и самому Истоме пришлось бы тотчас ехать в царский стан. Где государь, там и слуги… Было бы гораздо лучше для Истомы, рели бы царь Дмитрий (волею слухов) очутился в его, пашковском, стане. То-то бы на весь свет заговорили об его рати, то-то бы побежали к нему со всех земель повстанцы. К Дмитрию, к Красному Солнышку, к Избавителю!.. Пешков же назвал Дмитрия среди мужиков и холопов, назвал явно в ущерб себе. Что это? Добрый жест или коварная задумка?
Думай, думай, Иван Исаевич! Коль удастся вовремя (непременно вовремя!) разгадать пашковскую затею, быть тебе на коне. А коль останешься в неведении, добра не жди. Ох какой неожиданной бедой обернется подвох Истомы Пашкова!
Глава 11
Погром
Метели отбушевали, стихли, завалив черные курные избенки снегом. В селе Котлы три десятка срубов. На постое у мужиков — воеводы, сотники, казачьи атаманы. Ратники забились в шалаши и землянки.
Возле одного из костров дымя трубками, обогревались казаки Степан Нетяга и Вахоня Худяк. Степан к табаку привычный, лет двадцать не расстается с трубкой, Вахоня же пристрастился к «богомерзкому зелью» совсем недавно, с той поры, как сошелся в Волхове с Нетягой.
Во веки веков не забыть Худяку городка Волхова! В тот день, когда взяли крепость и когда вся рать праздновала победу, Вахоня Худяк, Степан Нетяга и Левка Кривец взяли разбоем купецкий двор. Купец — дряхлый, тщедушный, дали пинка — отлетел в угол. Сами же принялись разбивать сундуки и кубышки. Знатно пошарпали.
Купец возмущенно тряс бородой:
— Креста на вас нет, лиходеи! Ну да погодите, найду на вас управу. До воеводы вашего пойду.
— А вот это видел? — вытянул Вахоня саблю.
— Не пужай, душегуб. Я уж свое пожил. Ныне же к Болотникову пойду!
Купец шагнул к двери.
— Не дойдешь, пес! — крикнул Вахоня и сверкнул саблей.
Купец замертво рухнул. Из горницы выбежала молодая девка в голубом сарафане.
— Батюшка, роди-и-мый!
Вахоня похотливо осклабился: девка смачная, грудастая. С ухмылкой глянул на Степана Нетягу.
— Обабим?
Степан, ошалевший от вина и разбоя, молча кивнул.
Худяк повалил девку на пол, рванул застежки сарафана..»
Вышли на крыльцо с тяжелыми сумами. За высоким глухим забором грянула разухабистая казачья песня.
— Гуляют станишники, — хрипло протянул Левка. — Идем, что ль?
— А девка? — беспокойно глянул на Вахоню Нетяга. — А что, как к Болотникову пойдет?
— Показнит… Ей-богу, показнит, — смуро произнес Левка.
Купца и дочь его (зарубил Худяк) кинули в подполье. Сами же на улицу не пошли, а выбрались из подворья купца через сад.
— Кажись, никто не видел, — перекрестился Нетяга.
Но в городе — не в лесу. Заприметили! К казачьему атаману Мирону Нагибе заявился сосед купца — торговый «сиделец» Прошка Семенов — и поведал о разбое.
— Да быть того не может! — воскликнул Нагиба.
— Вот те крест! — клялся Прошка. — Воровские казаки твои в Рождественской слободке остановились. Идем-ка в избу, батюшка.
Мирон пошел. Казаки в избе бражничали, горланили песню.
— Глянь, батюшка, глянь, отец родной, — не успев войти, затараторил Прошка. — В кафтаны купца Захаркина вырядились. А вон и перстенечки на руках. Вели учинить сыск на злодеев.
Казаки присмирели. Первым пришел в себя Нетяга, деланно рассмеялся:
— Каки перстни, каки кафтаны?.. Рехнулся, паршивец!
— Рехнулся! — громыхнул кулаком по столу Левка Кривец.
— Казаков срамить?! — взвился Вахоня Худяк, запустив в Прошку оловянной чаркой.
Но Прошка не дрогнул, знай казаков хулит:
— Тати, шпыни треклятые! Эк вырядились, ярыжники! Нет, ты глянь на них, батюшка, глянь на святотатцев. Прикажи в избу Захаркина доставить. Своими очами увидишь, чего эти шпыни содеяли.
— А ну пошли, станишники, — приказал Нагиба. — Пошли, гутарю!
Казаки нехотя поплелись за атаманом. Оглядев купеческий дом, Мирон насупился.
— Негоже, станишники.
— Пусть они скажут, куда купца подевали, — мухой вился вокруг атамана Прошка.
— Ноги нашей тут не было, батька, — упрямо изронил Нетяга.
— Не было, гутаришь? — сердито молвил Нагиба и поднял с полу черную деревянную трубку с медными насечками. — А это кто обронил? Знакомая люлька.
По неспокойному рыжеусому лицу Нетяги пошли красные пятна. С натянутым смешком молвил:
— Тут, вишь ли, какое дело, батька… Шли мимо, глядим, слобожане купца зорят. Ну и мы с хлопцами заглянули.
— Врут, врут твои казаки, батюшка. Не было тут слобожан. Одни они грабили… Да вон и кровь на полу. Душегубы! Дай суд праведный, батюшка!
— Негоже, станишники, — вновь протянул Нагиба, но еще более сурово. — Ты ступай, Прохор Семенов, будет суд.
Прошка низехонько поклонился и вышел. Мирон Нагиба, тяжелый, нахохленный, колюче глянул на казаков.
— Как же так, станишники?
— Да ты б не серчал, батько, — заискивающе произнес Вахоня. — Эка невидаль — купчишку тряхнули.
— Аль, забыл, Мирон, как мы их с Жигулей кидали? — вторил Вахоне Нетяга. — Купцы да бояре — враги наши.
— Тут тебе не Жигули, и мы ныне не разбойники. Что простой люд о нас скажет? Негоже!
Знали казаки: атаман Нагиба без лжи и корысти, никто худого слова о нем не молвит. Был отважен, лих в сечах, не набивал добром сумы переметные. Жил просто, одним днем, радуясь верному товариществу и удалым походам. Казалось, ничто не заботило вечно спокойного, незлобивого атамана. Однако, случалось, и его прорывало, когда видел явную несправедливость. Тогда Мирон круто менялся. Казак, уличенный в воровстве или в кривде, сурово наказывался… Правда, сегодняшний случай особый: станишники не своего брата-казака обидели. Но все ж купец — тоже не враг, коль он миром повольнице сдался. Иван Исаевич не велел таких убивать.
Заметив нерешительность Нагибы, Степан моргнул Вахоне, тот понял, вышел из горницы, но вскоре вернулся с запыленным деревянным бочонком. Вышиб пробку, нюхнул.
— Дюже гарное винцо, братцы, — налил в корец, выпил. — Ух, ты-и-ы, век такого не пивал. Поди, сто лет выстояло. Гарно!
Мирон Нагиба повел носом.
— Ну-ка плесни.
(Эх, Мирон, Мирон! Все войско знает твою слабость. И ныне не устоял ты против чарки.) Вахоня угодливо подал. Мирон выпил, выпил другую, третью… Загулял атаман!
«Пронесло!» — потчуя Нагибу, думали казаки.
Сейчас все трое сидели у костра, дымили трубками и невесело толковали. Особо бурчал Вахоня:
— Хреновато живем, станишники. Ни тепла, ни доброго харча. Так и околеть недолго.
— Скоро обоз от севрюков придет, — молвил Левка.
— Обоз! — сплюнул Вахоня. — Захотел от кошки лепешки, от собаки блина. Выдохлись севрюки, не будет боле обоза. Надо бы по здешним селам пошарить. И чего сидим?
— У Пашкова, гутарят, посытнее, — вставил Левка.
— Сравнил! — хмыкнул Нетяга. — Там каждый барин со своим возом прибыл. И винцо, и харч, и броня. Сроду так воюют. Не мы — перекати-поле.
— С запасцем живут, — завистливо вздохнул. Вахоня.
Вахоня подался в казаки полгода назад, когда Иван Болотников пришел в Путивль. То были бурные, шалые дни. Черный люд, кидая ремесло, валом валил в казаки. Вахоня поверстался вместе с Тимохой Шаровым, с тем самым Тимохой, с которым ушли в Великий голод от князя Василия Шуйского.
Тимоха в рядовых казаках ходил недолго: его приметил Болотников, приблизил к себе. Вахоня же в гору не пошел, его не поставили даже десяцким. Худяк обидчиво думал: и с чего бы это он в начальные люди не выбьется?
Как-то поделился своей обидой с Нетягой, на что тот молвил:
— Хоть серчай, хоть не серчай на меня, но скажу: злой человек ты, Вахоня. А злых людей казаки не любят.
Худяк скрипнул зубами. Ох как не по сердцу пришлись ему слова Нетяги! «Злой». А другие добрячки, с медом ешь, последний кусок отдадут. Да таких простаков во всей рати не сыскать! Каждый лишь о своей шкуре печется, чтоб брюхо в сытости держать да побольше добра в котому набить. За тем и в войско подались — позорить, погулять, пограбить.
