Дмитрий Вересов - Генерал
– Чистоплюи! – снова выругался Поздняков. – Тогда я пустил в ход последнее: нерянинскую записку о нашем боевом составе, а также заявил, что в случае отказа нам не остается ничего, кроме как сражаться до конца и погибнуть в бою, чтобы не попасться Советам. А деремся мы как звери, мол, сами знаете. Тут-то они и струхнули, снова бросились совещаться. Вдруг заговорили о нас как о белогвардейцах, представляете? – Поздняков, потомственный рабочий, коротко и злобно хохотнул. – И что нас чуть ли не сто тысяч.
– Словом, Федор Иванович, итоги таковы, – снова заговорил Арцезо, – мы получили разрешение пересечь линию фронта к югу от Будвайса и двигаться в район севернее Линца, то есть в глубокий тыл американцам. Разрешается оставить при себе все оружие и амуницию, но с условием, чтобы никакое вооружение не досталось немцам. Кроме того – освобождение союзных военнопленных, чушь, конечно. Со своей стороны, они гарантируют всем русским солдатам, что до конца войны они не будут выданы СССР. Вот два экземпляра этих условий и карта. В случае согласия вы или главнокомандующий должны вернуть подписанный экземпляр в течение 36 часов.
– Точка отсчета? – сухо уточнил Трухин.
Арцезо вскинул руку с часами.
– Момент передачи. Сейчас у нас… ну будем считать восемнадцать ноль-ноль.
Ночь тянулась бесконечно долго. Трухин не ложился, пил ледяную воду и в сотый раз перечитывал американский ультиматум, пытаясь найти в нем хоть какую-то зацепку. Написанное по-французски сбивало с толку, обещая скрытые смыслы, и он переписал его по-русски, убрав все цветастости стиля. Документ получился беспощадным.
«1. Войска РОА должны немедленно прекратить всякую военную деятельность и освободить всех военнопленных, если таковые у нее имеются.
2. Все военное снаряжение и вооружение, а также оборудование, средства транспорта и тому подобное должно быть сохранено в полном порядке.
3. Вышеприведенное снаряжение и вооружение должно быть взято с собой и не должно быть оставленным на месте или переданным немецким частям.
4. Все составные части армии должны сосредоточиться в одном месте, с которого они будут переведены в новый район, согласно обозначениям, нанесенным на картах.
5. Переход в указанный район будет производиться только в дневное время, в одной колонне, с ясными распознавательными знаками.
6. Данные условия являются предварительными и, в случае необходимости, подлежат изменениям со стороны вышестоящих инстанций союзного командования».
Но ведь и приказ Власова практически невыполним и шансов не оставляет. Вариант с американцами более реален, но это капитуляция. Разумеется, вопрос личной чести и полководческих талантов тут не стоит, но и без того подводных камней тут немало. С одной стороны, это признание его армии в качестве партнера по переговорам и капитуляция на внешне вполне сносных условиях. С другой – американцы отказались выполнить главное – признать РОА политически самостоятельной организацией… Вон какой-то лейтенант из делегации по всем этим разговорам вынес впечатление, что американцам важно лишь скорейшее прекращение боевых действий со стороны РОА, все остальное их не интересует… А теперь, как сообщали, он переоделся в штатское и был таков. Так оправдан ли риск такой капитуляции? Оставалось – последнее – возвращение Баерского. Трудно, очень трудно человеку, пусть даже сильному духом, принимать решение за тысячи верящих в него людей. Трухин вдруг вспомнил свою Панголию, где первым правилом было решать все по сердцу. Только беда заключалась в том, что сердца его давно не существовало. Последние крошки унесла смерть Стази, и решать больше было нечем.
К утру Баерский не вернулся. И, помня правило охоты, что затравленный зверь еще имеет шанс вырваться, если не будет сидеть в берлоге, а попытается прорваться через охотников, он приказал подать машину.
– Вы сошли с ума! Я не пущу вас! – Полковник, замещавший Баерского, встал в дверях.
– Я мог бы застрелить вас сейчас за противодействие приказу, но мы не в Красной армии. Отойдите. Я должен ехать один. Если не вернусь, отвезите подписанный экземпляр капитуляции в штаб одиннадцатой американской армии… сегодня вечером до шести.
Но от Ромашкина избавиться было не так просто. Настаивал и Шаповалов, уверяя, что знает дорогу лучше, и Оттендорф, не имевший права не присутствовать при таких передвижениях.
Машина неслась по хорошим чешским дорогам, не очень разбитым даже войной. Чехи всегда работали на совесть, неважно, по чьему приказу. Белыми шапками пенился чубушник, своим острым запахом перекрывавший остальные запахи войны. «А у нас еще и черемуха не зацвела, – грустно подумал он. – А вот сподобил Господь увидеть в последний раз». И волшебно успокоенный этим открытием, он надвинул фуражку на глаза и заснул крепким сном все решившего человека.
Дальше начинались воспоминания уже не жизни, а смерти, в них он даже в мыслях изменить ничего не мог и потому старался пробежать их как можно быстрее. Вот неожиданно возникшая на пути баррикада… вот ратуша, похожая на ригу… вот планшет Владимира… а вот свиноподобное лицо, гакающее, брызжущее слюной: «Что, товарищ, или как вас там, господин генерал…. Не по той дороге поехали? Вот планшетик, знаете, наверное, кому принадлежал, а, Трухин? Вчера мы его повесили…»
Трухин громко рассмеялся, и птицы, сидевшие на подоконнике, испугались и улетели. Вот к такому классическому порождению большевизма суждено ему было попасть, а не он ли еще год назад говорил и верил… «Бойцы и офицеры Красной армии, рабочие, крестьяне и интеллигенция советского тыла – это наши друзья, зачастую сегодня это наши единомышленники, а завтра они будут нашими собратьями по оружию, они вместе с нами пойдут в бой против большевистской тирании. Мы будем мужественно, не на жизнь, а на смерть сражаться против Красной армии, поскольку она является орудием в руках большевизма, но в каждом красноармейце и офицере мы видим нашего завтрашнего соратника».
Вечерело. В комендатуре начиналась оживленная ночная жизнь, приводили шпионов, спекулянтов, напившихся офицеров, но к нему никто не заходил. Да и допросов по сути никаких не было, только обыскали да забрали все, что было. Никакой информации при нем не было, и жаль не удостоверений, не часов, хотя и отцовских, старинных, лондонских, фирмы «Тэйвон Тач» и не рейхсмарок, так и не потраченных после гибели Стази, ибо тратить их стало незачем и некуда, а фотографий. Зачем они им, снимки тех, кому они уже не смогут никогда навредить? Он снова закрыл глаза и увидел твердую картонку с кабинетным портретом матери, сидевшей вполоборота в тяжелом шелковом платье конца Александровского времени; глаза ее смотрели всегда вопросительно и одновременно прощающе… Потертая на сгибах фотография Натальи, смеющейся на берегу Костромки, со сверкающими за ней куполами Ипатия… Ольга, не любившая и не хотевшая сниматься, а потому так и оставшаяся на фотографии узким силуэтом спины, точеной шеей и обреченностью… И, наконец, они с Николой в восемнадцатом, в длинных, невесть почему кавалерийских шинелях, он с саблей, сидящий и явно любующийся начищенными до блеска сапогами, и Никола, стоящий, но все равно ненамного выше его, сидящего, в папахе и с маузером. Вряд ли можно узнать в этом безусом мальчике грузного уже и в тридцатые генерала-конструктора…
Наступила ночь, но в комнате было светло от пылающих огней – Вена торжествовала или плакала. Наконец – и Трухин услышал эти звуки с облегчением – загремели шаги, вошли два конвоира в новенькой форме, плохо пригнанной, но носимой не без лихости. Он встал, возвышаясь над ними больше чем на голову, и легко двинулся вперед.
– Ну-ка, охолони! – буркнул парень постарше, и они медленно пошли длинными запутанными коридорами замка, ставшего комендатурой. На парадной лестнице внизу послышался шум, голоса, и появилась толпа офицеров. Им что-то недовольно объяснял невысокий человек в генеральской фуражке.
– Вот черт, на коменданта напоролись! – ругнулся конвоир, и оба принялись что-то поправлять и одергиваться. Генерал, не прекращая объяснений, стал подниматься, и неожиданно глаза его уперлись в высокую, выше всех присутствующих, фигуру Трухина. Лицо его дернулось, он судорожно достал платок и стал протирать круглые очки. Свита остановилась тоже. Трухин замедлил шаг, и мальчишеская, почти нежная улыбка осветила ввалившееся, будто опрокинутое лицо. И бесконечно длящиеся мгновения два генерала, советский и русский, смотрели друг на друга с удивленьем, радостью, болью и тоской, зная, что не имеют права сказать ни слова, первый по закону самосохранения, второй – по закону благородства.
– Ну шагай, чего встал, дылда, – конвоир ткнул Трухина в спину автоматом, а какой-то полковник из свиты подскочил к генералу и стал быстрым шепотом говорить, указывая глазами на спускающихся. Военный комендант вдруг схватился за грудь и грузно осел на ступеньки.
