Илья Сельвинский - О, юность моя!
— Ну, то германцы.
— Это как понять?
— На! Получай и уходи. Не люблю я говорить про политику.
— Говорить не любите, а делать ее любите? Кто убил Приклонского?
— Не знаю никакого Приклонского.
Старик отвернулся и торопливо засеменил в другую комнату.
— У вас все политика! — крикнул ему вдогонку Леська. — И жена и лошадь!
Потом отправился на кухню.
— До свидания, Эмма. Дед у меня заболел.
— Да, да. Мы уже знаем. Гунда сказала. Ну, дай бог ему здоровья. Может, все и обойдется.
— А где Каролина Христиановна?
— В своей комнате.
— Можно ее позвать?
— Нельзя.
— Почему? Спит еще?
— Нет. Плачет.
Елисей попрощался со всеми рабочими и вышел на большую дорогу. В степи прыгали тушканчики. Леська оглянулся на усадьбу. В углу террасы стояла женская фигура, по-мужски опершись кулаками на стол.
4
Новости были хорошими. Деникина со страшной силой отогнали от Тулы, а Буденный разгромил Мамонтова под Касторной. Красная Армия снова наступала по всему Южному фронту.
— Еремушкин не приходил?
— Нет, — ответил Леонид. — И вообще никто к тебе не приходил.
— Никому не нужен?
— По-видимому.
— А письма есть?
— Одно. Из Симферополя.
— Ага! Значит, все-таки кому-то нужен?
Письмо было от Беспрозванного:
«Елисей! Милый!
Заходила ко мне Ваша знакомая — Мария Волкова. Она справлялась о Вас, но я ничего толком не мог ей сообщить, ибо Вы решили не писать мне ни звука, в чем весьма преуспели. Эта девушка произвела на меня сильное впечатление. Вы ее недооцениваете. Духовно Мария под стать женам декабристов. Если б я был в Вашем возрасте, я влюбился бы в нее по уши. Да, пожалуй, я в нее уже влюблен. Во всяком случае, она вдохновила меня на нижеследующие стихи:
ТыЕсли б я убил человека,
Которого ненавидел
Нежно-облюбованной ненавистью,
Настоянной на перце,
Ты спрятала меня бы, сокрыла,
Сказала б: «Ну что ж.
Раз ты его убил,
Значит, он этого стоил».
Но я люблю тебя не за это.
Но если бы пред очами
Лица, облеченного властью,
Я стоял с угодливой улыбочкой,
Д у ш у держа по швам,
Ты ничего не сказала б,
Лишь сквозь меня поглядела б,
Точно я стал стеклянным,
И навсегда
Захлопнула дверь.
Вот за это я тебя и люблю.
«Ну что за могучий старик! — подумал Леська. —Он уже вообразил Муську своей подругой жизни. Но неужели я действительно проглядел в ней то, что усмотрел этот колдун? Жена декабриста...»
Наступила пасха. Бабушка пекла куличи, дед красил яйца, колокола звонили что-то вроде «Славься, славься!». Весна ощущалась и в запахе волны, и в девичьих глазах, и в слухах о близком прилете красных. На душе у Леськи пели бы жаворонки, если б он встретил хоть кого-нибудь из своих друзей.
И вдруг встретил!
Как-то гуляя вечером у пляжа, Елисей увидел в «Дюльбере» свет. Отель по-прежнему закрыт. Значит, вернулись Дуваны. Леська позвонил к ним на квартиру из конторы «Русского общества». К аппарату подошел Сеня.
— Алло?
— Сенька Дуван! — радостно крикнул Елисей.
Приезд Дуванов сразу же изменил Леськину жизнь. Теперь он бывал у них чуть ли не каждый вечер и видел за столом буквально всех знаменитостей, каких судьба заносила на этот приморский курорт.
Однажды его познакомили с Собиновым. Знаменитый артист, полуседой, красивый, моложавый, пил чай с красным вином. Он был одет в офицерский китель цвета хаки-шанжан с погонами поручика. Просить его что-либо спеть хозяева не решались, но...
— Леонид Витальевич! У меня к вам великая просьба, — начала хозяйка, Вера Семеновна. — Я не из тех матерей, которые считают своих детенышей обязательно гениальными. Но все же Тамара — кинозвезда, Илюша принят в третью студию... И вот мне кажется, что у Сенечки появился голос.
— Ну что ты, Вера? Ну, какой у него голос? — пожурил ее Дуван-Торцов.
— Голос, голос! Спой, Сенечка, я прошу тебя.
Сенечка спел романс «Уймитесь, волнения страсти».
— Ну как, Леонид Витальевич?
Собинов расхохотался.
— Голосишко есть, но ни страстей, ни волнения я что-то не обнаружил.
— О, это все с годами придет! — сказала мама.
— Позвольте и мне спеть, — вдруг выпалил Леська.
Все озадаченно на него оглянулись.
— Ну, спойте, — нехотя произнесла Вера Семеновна.
— Что значит — «ну, спойте»? — раздраженно отозвался Дуван-Торцов. — Спойте, молодой человек. Самым определенным образом!
Елисей запел свою любимую — о Кармелюке-разбойнике. И в комнате запахло полынью, и конским дыханием, и степным ветром, и встала окровавленная судьба загнанного и гордого человека, который поднялся с горстью забубённых головушек против страшного мира тиранов:
Я ж никого не убываю,
Бо сам душу маю, Богатого обираю
Та бидному даю; Богатого обираю
Та бидному даю.
Та при том же, мабуть, я
Сам греха не маю.
Когда Елисей замолк, никто не думал о его голосе, — все видели только Кармелюка с его дикой тоской, а за ней ту красную стихию, которая сейчас охватила страну, а может быть, и Европу.
— Вам надо учиться, юноша, обязательно учиться! — сказал Собинов.
— А зачем?
— А затем, что у вас в груди клокочет золото.
— Не всяко золото в монету.
— Не понимаю вас.
— Он юрист и мечтает стать судьей, — ответил за него Сеня.
— Но почему? При таком даровании...
— Потому что голосов много, а сердец мало. Я прошлой весной сидел в тюрьме и убедился, что России гораздо нужнее хороший судья, чем хороший певец.
Собинов поглядел на него с любопытством.
— Вот какая у нас, оказывается, молодежь! — сказал он с оттенком гордости. — Много слышал о ней, а вот беседовать не приходилось.
В другой раз Елисей застал у Дуванов армянина небольшого роста, но с высоким лбом и огромной синей бородой.
— Знакомьтесь, Леся: профессор Абамелек-Лазарев!
— Очень рад, — сказал Абамелек и, не глядя, протянул Леське волосатую руку в кольцах и перстнях. — Так вот я и говорю: первая рукопись «Бориса Годунова», датированная 7 ноября 1825 года, была вручена Пушкиным Погодину и, по-видимому, исчезла. Из черновиков сохранились только первые четыре сцепы и часть пятой, переписанные с первой. Но все копии, которые нам известны, появились уже после восстания декабристов. Я убежден, что Пушкин в связи с этим событием внес в трагедию кое-какие изменения. Я убежден, например, что фраза Годунова: «И мальчики кровавые в глазах» — говорит вовсе не о том, что в глазах у царя двоится. Она была вставлена позже и явно намекала на пятерых юношей, повешенных Николаем I на острове Голодае. Я имею в виду Рылеева, Пестеля, Муравьева-Апостола, Бестужева-Рюмина и Каховского.
— Неужели так? — всплеснула руками Вера Семеновна.
— А что, если первая рукопись будет найдена и окажется, что в ней есть эта фраза о мальчиках? — спросил Леська.
— Великолепный вопрос, который никогда не приходил мне в голову! — вскричал Абамелек, неприязненно взглянув на юношу. — Ум — хорошо, а полтора — лучше.
— Ну а все-таки? — отважно настаивала Вера Семеновна.
— Тогда я скажу, как писал Федор Сологуб:
Творение выше творца,
И мир совершеннее бога.
Все засмеялись. Все, кроме Леськи, который сидел как ошельмованный. Выждав паузу, Леська расхрабрился и через силу спросил:
— Простите, пожалуйста, вы не супруг ли Аллы Ярославны?
— Супруг. А вы откуда ее знаете?
— Приват-доцент Карсавина — мой руководитель по уголовному процессу.
И тут же, решив идти ва-банк, выпалил:
— Моя фамилия Бредихин. Елисей Бредихин.
Он был готов ко всему. Даже к дуэли.
Но имя Бредихина не произвело на Абамелека никакого впечатления.
«Лихо! — подумал Леська. — Значит, Алла ничего ему не сказала о моем письме! Милая... Умница...»
— Что же вы приискали для вашей жены? — спросила Вера Семеновна.
— Да ведь настоящего сезона еще нет. Санатории закрыты. Вот я и подумал: не будете ли вы настолько любезны, чтобы предоставить Алле Ярославне хотя бы один номер в отеле, а лечиться она станет ездить в майнакскую грязелечебницу.
— Рад бы душой, — сказал Дуван-Торцов. — Но посудите сами: можно ли открыть гостиницу ради одного человека?
— Не беда! — сказала Вера Семеновна. — Пусть живет в наших апартаментах. Я предоставлю ей комнату с балконом на море. Это комната нашей старшей дочери, Тамары, но она, как вы знаете, в Петрограде.
— О, мы не смеем вас обременять!
