Роуз Тремейн - Музыка и тишина
— Он еще совсем мальчик, — сказала она Йоханну. — И фантазии у него мальчишеские, вот и все. Ты обошелся с ним слишком сурово.
— Нет, — сказал Йоханн. — Я обошелся с ним недостаточно сурово.
Что до самого Йоханна Тилсена, то Магдалена вызывала в его душе и теле такие противоречивые чувства, что он начал задаваться вопросом, не сходит ли он с ума.
Если первой его мыслью было развестись с ней и отослать ее обратно к родственникам, то вскоре он почувствовал желание оставить Магдалену своей женой, но держать в строгости и заставить жестоко страдать, чтобы сломить ее дух; тогда она будет его бояться и думать только о том, чтобы днем и ночью выполнять любые его приказания.
Он сжег ее платья. Забрал все подаренные ей серебряные вещи. Изгнал ее из их общей постели в комнату на чердаке, куда через дырявую крышу попадал дождь и снег. Он ее бил. От его ударов у нее из ушей текла кровь, на ягодицах оставались кровоподтеки. Он полагал, что, поступая так, сможет продолжать жить с ней, убаюкать свою раненую гордость.
Но затем, к немалому своему смятению, он обнаружил, что ее тело по-прежнему возбуждает его. Удары, которые он ей наносил, лишь обостряли его чувства, и мало-помалу на эти минуты Магдалена вновь становилась хозяйкой положения. Возбудившись, Йоханн был не способен сопротивляться ей и, оказавшись в том месте, куда он стремился, замечал, что возбуждение его возрастает при мысли о соблазненном ею Ингмаре. Таким образом, та самая вещь, за которую он ее наказывал, постепенно стала одним из условий его собственного экстаза.
Магдалена прекрасно понимала, что происходит.
— Йоханн, — шептала она, — ты настоящий мужчина! Такой же мужественный, как твой сын…
И хотя Йоханн, услышав такие слова, бил ее по губам, она чувствовала, что это распаляет его и что, как в случае с дядей, которого она мучила рассказами о подвигах его сына, ей удастся вновь обрести власть над Йоханном Тилсеном, постоянно напоминая ему о том, что его сын с презрением отвернулся от молоденьких девушек имения Тилсенов, чтобы заниматься любовью с мачехой.
Когда Йоханн Тилсен, усталый и выдохшийся, уходил от нее, душу его переполняло отвращение к самому себе. Сгорбившись, как старик спускался он по лестнице. Иногда он запирал ее в комнате и забирал ключ с собой. В такие дни он желал ей смерти. Вскоре он стал думать, что Эмилия права и Магдалена действительно ведьма.
Если небо еще не потемнело, он седлал коня и, выезжая в лес или поля, возобновлял поиски тела Маркуса. Мысль, что оно лежит где-то там, ненайденное, скованное морозом, исклеванное воронами, причиняла ему такие муки, пробуждала в нем такое острое чувство собственной вины и одиночества, что, не вглядываясь в густой подлесок, он отдавался на волю коня и ехал, не замечая ни дороги, ни сгущающихся сумерек. В такие минуты часть его существа не хотела возвращаться домой и стремилась к одному — умереть, как Маркус, в некоем ином мире, в мире его собственных фантазий.
Следующим звеном в цепи перемен, произошедших в доме Тилсенов, стал ключ от чердака.
Однажды днем, когда Йоханн занимался поисками Маркуса, Магдалена позвала в свою спальню Вильхельма. Когда мальчик вошел, она кормила грудью малышку Уллу.
— Вильхельм, — сказала Магдалена, одаривая его сияющей улыбкой, которая по ночам снилась Ингмару. — Ты не боишься, что твой отец может отослать тебя в Копенгаген, как отослал Ингмара?
— Нет, — ответил Вильхельм.
— Нет. — Она улыбнулась. — Ты абсолютно прав, так как этого не случится, ведь арифметика здесь ни при чем. Потерю скольких сыновей может перенести отец?
Магдалена отняла Уллу от груди и положила ее рядом с собой на одеяло. Затем, не сводя глаз с Вильхельма, убрала большую, белую грудь под платье.
Она дала Вильхельму ключ от комнаты на чердаке и пять скиллингов, велела отнести ключ к деревенскому кузнецу, попросить его сделать точно такой же, а затем вернуться, положить новый ключ в сапог и не говорить об этом ни одной живой душе. Затем она попросила мальчика сесть рядом с ней и стала гладить его по волосам, не таким мягким и курчавым, как у Ингмара, но густым и упругим, как у отца.
— Такие прекрасные волосы, — сказала она. — Мне всегда казалось, что они очень хороши.
Вильхельм взял ключ. Ему шестнадцать лет, он на год младше Ингмара, который поверял брату самое сокровенное и однажды ночью подробно рассказал про свое посвящение, добавив, что ему тоже следует пойти к Магдалене, «потому что ей очень хочется, чтобы нас было двое или даже трое, и она сделает нас своими рабами». Он в точности выполнил наказ Магдалены. Спрятал сделанный кузнецом ключ и дождался, когда Йоханн снова запер Магдалену на чердаке и уехал.
Тогда Магдалена позвала его. Он достал из сапога ключ, поднялся на чердак и запер за собой дверь. Магдалена лежала на кровати, подняв юбки, чтобы над красными чулками виднелись несколько дюймов ее белого бедра. Она протянула к Вильхельму руку и попросила его не бояться.
Но Магдалена, в ненасытной жажде власти над семьей Тилсенов затеявшая опасную игру с Вильхельмом, теперь и сама в ночные часы, когда вокруг их одинокого дома завывает ветер, терзается страхами при мысли о том, что сделает Йоханн, если узнает о ее забавах — не сладостных и нежных, как с Ингмаром, но неистовых и уродливых. И все же, чем сильнее был ее ужас перед гневом Йоханна, тем изобретательнее она становилась в подчинении себе второго по старшинству пасынка.
Ну а Вильхельм… он постепенно свыкся с мыслью, что жизнь его обречена. Он писал старшему брату в Копенгаген: «Ингмар, помоги мне, я в смертельной опасности. Я делаю то, что делал ты, и не могу остановиться. Я хочу остановиться, но не могу, и я знаю, что если не излечусь от этой болезни, то умру и попаду в ад».
Комната насекомых
В Боллере Кирстен Мунк в конце января объявляет, что устала жить в темноте и что ей надоели вечные тени и оплывающие свечи. Она приказывает открыть ставни и раздернуть портьеры. Эмилии она говорит:
— Мы больше не можем жить взаперти. Если явится твой отец, нам придется спрятать Маркуса в подвале и дело с концом. И мы не посовестимся солгать Герру Тилсену, как он не посовестился солгать нам.
Маркус больше не спит на кроватке в комнате Эмилии. Ему отвели маленькую комнату, «достаточно удаленную» от покоев Кирстен, чтобы ей не слышать, как он плачет по ночам. Комната едва ли больше кладовки, вероятно, когда-то в ней гладили и хранили одежду. Ее стены увешаны прекрасными, но странными картинами. Никто не помнит ни имя художника, их написавшего, ни почему и когда они были заказаны. На них изображены яркие, фантастичные композиции из цветов и листьев, и среди листвы везде ползает, прыгает, летает великое множество насекомых размером гораздо крупнее, чем в жизни. Входя в комнату, почти слышишь жужжание пчел, гудение ос, стрекотанье крылышек стрекозы.
Впервые увидев этих существ, Маркус, казалось, забыл о горе, в которое его повергло то, что его кроватку вынесли из комнаты Эмилии, и с губ его сорвалось радостное бормотанье. Он подошел к одной стене и осторожно ощупал ее руками. Сперва его пальцы прошлись по контурам тельца иссиня-черного жука, ползущего по багряному листу, затем двинулись к моли, которую художник изобразил сидящей со сложенными крылышками на кочке мха и очень похожей на острие стрелы, затем к пчеле, летящей на фоне кусочка яркого неба.
Эмилия наблюдала за братом. У Маркуса всегда была такая особенность: некоторые вещи настолько поглощали его внимание, что он словно терялся в них, становился ими — водой в водопойном корыте, песней механической птицы, ужимками его котенка Отто, — и Эмилия сразу поняла, что для него эта комната — целое королевство, где его мысли будут бесконечно кружить и виться, переходя от открытия к открытию.
Передвигая пальцы от существа к существу, он начал тихо бормотать, с его губ лился поток тихих слов, слов, которые он по-прежнему отказывался произносить, если Эмилия пробовала заговорить с ним при посторонних, но которые всегда жили в нем.
— Жук, — говорил он, — на твоем красном листе синее тельце ярко-красный лист в лесу моль гораздо мягче сделана из пыли вы все останетесь со мной и не будете непослушными а когда придет ночь останетесь со мной и ты пчела желтая с черным останься но жужжи очень тихо когда госпожа спит…
Он захотел, чтобы его кровать поставили у стены, поближе к жуку, моли и пчеле и недалеко от стрекоз, до которых ему было не дотянуться, даже если встать на цыпочки. Разговор, который Маркус, едва войдя в комнату, завел с насекомыми, все продолжался и продолжался. Просыпаясь, он сразу же возвращался к нему, засыпая, еще что-то бормотал им при свете свечи. Он говорил им, куда лететь и где прятаться, кого жалить и как отыскивать в небе гонцов. Он просил их спрыгнуть на него со стены, чтобы они могли согреться в его руке или свить гнездо в его волосах. Он считал их: один два три четыре пять шесть семь пауков одна две три четыре пять шесть семь восемь девять десять одиннадцать божьих коровок один муравей совсем один.
