Андрей Иванов - Харбинские мотыльки
…снова разлив, люди выходят с плугом, пашут бесконечное поле, врезаются в небосклон и с закатом возвращаются домой, с пригоршнями звезд и туманом на плечах… Вольфрам изобретает приспособление для того, чтобы сажать картофель, вбивают сваи вокруг картофельного поля, натягивают канаты, прилаживают механические руки, Каблуков умирает в хлеву, Кая бросается в колодец, кто-то всю ночь кричит у реки, мертвая старуха с фонарем на берегу озера, семья учителя стережет покойников в ящике, обернули заботливо листовками члены, в другом ящике спит Хозяин, Солодов отправляется на охоту, с ним идут семеро, за спиртом приезжают братья-близнецы, которые открыли в Выру питейное заведение Papli all[87], мертвый эстонец приглядывает за парогенератором и подачей холодной воды, Тимофей в телескоп следит за посадкой картофеля и читает стихи… приносят лося, Солодов ранен в ногу в перестрелке с лесником, вернулось всего трое, шинкуют «Азбуку фашизма», люди по ночам сажают картофель в соответствии с картой созвездий, стихи, морфий, стихи, рана цветет, из нее тянется вьюнок, пускает корень, появляются клубни, стихи… Корову кормят нашинкованной «Азбукой», Вольфрам изобретает типографский станок, который печатает невидимые листовки, в дождь они возникают на стенах Москвы и прочих крупных городов России, перевозить больше литературу на лодке не надо, отчет в Харбин, Иван диктует, Тимофей пишет… запускают механическую руку, мотыльки плетут в ящике кокон, нога-клубень дает глазки… Кормят «Азбукой» корову, молоком поят семью учителя, мажут ногу, вытирают рот Солодова, капают в глаза молоко, шинкуют «Азбуку», кормят корову, поят молоком работников в поле, всех, в том числе мертвых в ящиках… Солодов умирает, из ладьи строится ковчег, клубни, что дала его нога, в поле растут, будет хороший сырец, говорит эстонец, крик над рекой, стихи… Корова проваливается на тонком льду, ломает ноги в грязи, полено пробивает зоб, кровь хлещет, корова ревет, как роженица, умирает, каждый получает свой кусок мяса, глодают кости, мертвые в ящиках улыбаются, сыты, все сыты, над коконами вьют нити мотыльки… клубни, глазки, стихи… Невидимые листовки в дождь проступают на стенах Кремля… это стихи… Вольфрам изобретает ткацкий станок, который улавливает лучи далеких звезд и ткет из них саван для вечно живых, в поле растут клубни, Тимофей следит за температурой и уточной нитью, каждая нить бежит в кокон, начинается созревание, семья учителя добровольно укладывается в ящики, заботливо обернул всех листовками, под голову каждому «Азбука фашизма», в картофельном поле налитые клубни сочатся кровью, клубни приняли форму человеческих тел, растут в земле на глубине метра, Тимофей ходит в поле каждый день, вырезает из них органы, отрубает члены, кормит ими спящих в коконах, следит за парогенератором, ткацким станком и нитью, лучи греют коконы, в них созревает жизнь, гудит, как осиное гнездо, Тимофей смазывает нить маслом и слюной, чтоб свет струился и проскальзывал в коконы, чистит коконы щетками, отгоняет мышей и крыс, ходит в поле, тела-клубни растут, будет хороший сырец, следит за подачей холодной воды, вырезает органы, кормит коконы, следит за уточной нитью, поддерживает работу типографского станка… Тем временем Вольфрам изобретает трубу, в которой прошлое и будущее, как кусочки стекла в калейдоскопе, будут складываться и раскладываться, слышишь, мама! Скоро не будет ни прошлого, ни будущего, будет всё, и всё будет сразу!
И как-то ночью прорвало: с треском раскрылись коконы, все вокруг затмила бледно-лиловая пыль. Треск стоял оглушительный. Коконы рвались, словно крича. Из них с металлическим лязгом вываливались громадные тела спящих, с ревом выкарабкивались, стряхивая с себя пыльцу, разрывали пуповину. Стальные мотыльки! Крылья играли в лунном свете ядовито-холодными переливами. На лапках мотыльков были шипы, брюшко пульсировало, как сердце. Тимофей стоял и смотрел. Сводчатый коридор задрожал, когда мотыльки затрепетали крыльями, поднимая ветер и комья земли, — клубни шевелились, как спящие люди, одежда на них рвалась… Мотыльки взмыли в ночное небо, ломая крыльями ветки деревьев, что росли возле дома (яблони и вишни пригнуло к земле), — они парили над озером, отражаясь в мертвой воде, поднимая волну, а затем, один за другим, улетели в направлении границы, и все стихло. Какое-то время в небесах тлело лиловое сияние, в озере играли волны, поблескивая, но и это успокоилось.
* * *Он вернул записки доктору. Ходил. Курил. Глотал таблетки. Пил чай. Обрывал листки в календаре. В конце июня случился переворот. Впрочем, как и ожидалось. Коллегу доктора арестовали. И многих других. Борис мгновенно забыл о Тимофее. Жара полыхнула грозой. Все стало ясно. Выхода из этого тупика нет. К Соловьевым зачастили гости. Все в панике. Садились за чай, но тот стал горячей и не желал питься. Перебирали одни и те же события. Демонстрации с красными флагами. Митинг на Тоомпеа. На Ратуше повесили портрет Сталина. Кто-то вспомнил 24-й год. Соловьев сказал, что тут нечего даже сравнивать!
— Первого декабря был фарс, а теперь это не шутка, потому что власть просто-напросто передали в руки комиссарам. Вот так — черный день в календаре! Теперь нами всеми займется НКВД.
— Но даже тогда, в 24-м, было страшно, — сказала его жена. — Помните, Пильский рассказывал, как к нему пуля залетела?
— Угу, в кухню, — промычал Геннадий Владимирович.
— …а что уж теперь говорить… — Анна Михайловна вздохнула. — Помню, как Сережа в гимназию ушел и мы ждали, когда же он вернется…
— Снег был сухой в тот день, скрипел, — вспомнил Геннадий Владимирович, — как безе.
— Ждали, волновались… А его нет и нет, нет и нет…
— А я в лаборатории был, — сказал Борис равнодушно, — ничего не заметил. Вышел, а все кончилось.
Геннадий Владимирович покачал головой:
— Теперь никуда не спрячешься. Ни в какой лаборатории не укроешься. Пойдут по всем адресам.
— Как хорошо, что мы у эстонца снимаем! — воскликнула Анна Михайловна.
— Рано или поздно узнают. Русская фамилия — на допрос. Так и будет. Нет, 1 декабря — это ни в какое сравнение не идет! Я тоже работал в тот день. Почистил от снега у нас двор с утра пораньше, пошел на работу… Мы с одним знакомым торговали дровами, арендовали местечко… Жду — никто не идет — потом узнал… Пришла одна старушка, рассказала… Теперь мой друг купил дом — сдает комнаты…
Мечта Дмитрия Гавриловича, подумал Ребров, купить дом и сдавать комнаты.
— Эх, что с ним будет теперь? И с домом его? — спросил Соловьев стенные часы. Часы по-стариковски цыкали.
Соловьевы волновались сильней и сильней, от этого в квартире становилось все холодней и холодней. Даже протопили. И чай горячий пили все время. Занавески тоже волновались, несмотря на то, что окна держали плотно закрытыми. Волнение подпитывали их друзья, которые стали ходить каждый день. Приходили они спокойные, а посидев с часок у Соловьевых, уходили очень взволнованные и ладони потирали, будто подмерзли. Говорили все примерно одно и то же:
— Эстонское правительство отдало большевикам страну и нас заодно!
— Вот тебе и попались.
— Надо было сразу в Париж ехать…
— Или в Парагвай…
— Продажное оказалось правительство. Кто ж знал…
— Да сам народ вышел на улицы с флагами…
— Не говорите ерунды — народ согнали провокаторы, доморощенные коммуняки!
Кто-то тихо произнес: «ультиматум»…
— Натерпелись, им и показалось сдуру, что с большевиками заживут…
— Все к тому и шло…
— А чего вы хотели?
— Двадцать лет назад у них своя армия была, и они хотя бы стреляли в большевиков и немцев! Могли на англичан положиться…
— За эти двадцать лет они все порядочно зажрались!
— Двадцать лет назад в Европе совсем другая расстановка сил была. Были англичане, французы…
— Где они теперь?
— Где Бельгия? Где Голландия?
— Эстонцев тогда поддерживали мы и англичане… да и старая гвардия была во главе…
— Сейчас только две силы в Европе: Гитлер и Сталин — все! Как они решат, так и будет.
— Ничего не остается, как ждать…
— …тише воды, ниже травы…
— Кто бы мог подумать, что такое грянет…
— Да…
— И даже сова не кричала…
— …и самовар молчал…
Однажды принесли письмо от кого-то из Тарту, в него было вложено письмо от Алексея Каблукова, который помимо прочего интересовался, не знает ли кто-нибудь, где его брат. Или: если никто не знает, где его брат, может, кто-нибудь знает что-нибудь о Борисе Реброве? Не мог бы Борис Ребров мне написать? Может, он слышал что-нибудь о брате моем?..
Приложен был адрес, почему-то американский.
Ребров удивился: «Откуда он мог знать, где я?»
— Простите, — спрашивал он подозрительных гостей, — а почему вы принесли это письмо сюда?
