Николай Черкашин - Тайны погибших кораблей (От Императрицы Марии до Курска)
В тот день у пикирующих бомбардировщиков была пожива. Как ни огрызались эсминцы огнем, бомбы легли точно. Все три корабля затонули один за другим. Три огромных мазутных пятна — в них барахтались те, кто не ушел сразу на дно… Дольше всех торчала из воды корма «Беспощадного». Но и из нее выходила «воздушная подушка», она погружалась…
Потом, спустя лет сорок, ведущий телепрограммы клуба «Победители» спросит высокого худощавого старика в вице-адмиральских погонах: «Что вам запомнилось больше всего из минувшей войны?» Пархоменко ответит: «Мотив песни „Раскинулось море широко“… Не могу слушать эту песню…»
Когда, держась на волнах по-осеннему холодного моря, он услышал поющие голоса, ему показалось, что начинается бред. Потом увидел пять-шесть матросов с «Беспощадного», поддерживая в воде друг друга за плечи, пели, глядя на погружающийся эсминец:
«…И волны бушуют вдали…»
Надежды на спасение не было никакой. Слишком далеко свои берега. Пархоменко ухватился за деревянный ящик из-под 37-миллиметровых снарядов. Ящик держал на плаву только руки, стоило лишь чуть налечь на него, как он тут же начинал тонуть. Холод сводил ноги, плечи. Пархоменко пожалел о сброшенных брюках и кителе — все-таки грели бы. На счастье, попалась распластанная на воде матросская шинель. Изловчившись и нахлебавшись воды, всунул руки в рукава… На ящике он продержался всю ночь. К утру волны притихли, и взгляду открылась безрадостная картина: из сотен спасшихся вчера моряков теперь держались на плаву едва ли полтора десятка. Усталость и холод сделали свое дело.
Даже в летнюю жару заядлые купальщики, проведя в море час, вылезают на берег слегка посиневшими. А тут пятнадцать часов в осенней воде… Остыло все — надежды на случайный корабль, разум, строивший еще поначалу какие-то штурманские прикидки, остыла кровь, тело, лишь слепая яростная воля, презревшая рассудок и веру, держала его на плаву вместе с набрякшим деревом тяжелеющего ящика. И вдруг самолет. Летающая лодка — морской ближний разведчик — кружила над местом гибели трех эсминцев. На крыльях алели звезды. Наш!
Во все остальное верилось как в чудо, как в бабкины рассказы об ангелах-спасителях. Самолет сел на воду и подрулил поближе, стараясь не задеть поплавками деревянные обломки…
«Брать буду только командиров кораблей! — прокричал летчик. — Не обессудьте, братцы! Командованию нужно выяснить обстановку».
Летчик не сразу поверил, что человек в матросской шинели, черный от мазута и холода, — капитан 3-го ранга, командир «Беспощадного».
Люди плыли к самолету из последних сил, невзирая на предупреждения летчика. В тесный дюралевый ковчег набилось человек десять.
«Я же не взлечу, братцы!» — умолял их летчик. Но никто из полузамерзших, полуживых людей, уже уверовавших в свое спасение, не смог заставить себя спрыгнуть в воду, в пучину, в неминуемую смерть… Тогда летчик накинулся на Пархоменко: «Командир ты или нет?! Прикажи им покинуть борт!» Пархоменко ответил ему угрюмо: «Этого я приказать не смогу…»
«Черт с вами! Попробую взлететь…»Он был отчаянный парень, этот летчик… Кое-как разогнал свою амфибию, оторвался, полетел, приподнялся метров на двадцать, и… переутяжеленная машина рухнула в волны. Они снова оказались в воде, такой стылой и такой страшной после пятиминутной передышки. То была жестокая шутка фортуны. Будто после помилования смертников снова вывели на эшафот…
Из воды торчал только хвост самолета. У него была нулевая плавучесть. Стоило только кому-нибудь схватиться за него, как он тут же начинал погружаться. Люди плавали вокруг, стараясь не замечать этот издевательский поплавок.
Час шел за часом. Трудно назвать человека, продержавшегося в открытом осеннем море более половины суток, слабым духом, но кто-то и в самом деле терял веру в спасение, и тогда его голова исчезала с поверхности.
Случилось, однако, второе чудо: на исходе восемнадцатого (!) часа после гибели «Беспощадного» из пригоризонтной синевы вдруг выплыли мачты малого охотника. Он-то и подобрал тех немногих, которые оставались еще на плаву. Среди них был и будущий командующий Черноморским флотом — Виктор Пархоменко.
Морская служба выпала ему, сыну сельского учителя, а не героя Гражданской войны, по максимуму. Пархоменко испытал все, что только может выпасть на долю моряка: и тонул, и горел, и льды давили так, что впору было SOS подавать.
Вскоре после войны, в бытность Пархоменко начальником штаба эскадры, его поднял с постели тревожный телефонный звонок: штормовой ветер нес на камни крейсер «Куйбышев» вместе с якорной бочкой, на которой тот стоял. Пархоменко немедленно прибыл на дрейфующий крейсер, вступил в командование им и вывел корабль из опасного места в открытое море.
Одни считали его человеком невезучим, другие, напротив, счастливчиком: из каких только переплетов не выходил. Как бы там ни было, но важно одно: в ту роковую ночь на палубе «Новороссийска» стоял не «партийный флотоводец», не кабинетный теоретик, стоял боевой адмирал.
В меру своего воображения я пытался представить ночь, жар во всем теле, колотится сердце, раскалывается от боли голова, лекарства на столике, взрыв за окном, телефонный звонок, тревога, тонет лучший корабль, палуба линкора, доклады — деловые, сначала спокойные и в общем-то обнадеживающие, потом все тревожнее и тревожнее…
Высокий, стройный красавец-адмирал стоял на юте тонущего линкора. На сыром осеннем ветерке его снедал жар. Пархоменко скинул шинель и бросил ее адъютанту. Труп лейтенанта так и поднимут потом вместе с адмиральской шинелью.
Он расхаживал по палубе, выслушивал доклады, отдавал распоряжения…
Море не подвластно адмиральским приказам. Оно рвется в отсеки, ломает переборки. Оно без труда находит такие лазейки, о которых не подозревали и создатели корабля; обходные пути возникали сиюминутно в ходе борьбы: кто-то не успел задраить люк, там сдала переборка, тут хлынуло из воздушной магистрали.
Стихия — слепая, безрассудная — овладевала сложнейшей машинерией корабля быстрее людей, она — без карт, схем и чертежей — мгновенно прокладывала себе дорогу в многоярусных лабиринтах линкора. Матросы сдерживали ее натиск в трюмах, а вода прорывалась над их головами, шла поверху, затапливая кубрики, коридоры, каюты, так что люди, знать того не зная, оказывались отрезанными водой со всех пяти сторон — сверху, снизу, справа, слева, спереди, и только сзади, за спиной, еще был выход. Но туда никто не оборачивался. Стояли как в бою — ни шагу назад. Что он мог сделать?
Корабля он не знал. То есть знал его тактико-технические данные, знал, как использовать их в бою, но лабиринты его подводных этажей-палуб, хитросплетения креновых, дифферентных и прочих трюмных магистралей он не знал, да и не обязан был знать. Его, строевого офицера, больше всего учили топить корабли — снарядами, минами, торпедами — и меньше всего — спасать их. Тут же развертывался бой, где флотоводческие знания комфлота были бесполезны. Он не мог, не имел права (по крайней мере внутреннего) отдавать какие-либо решительные указания, ибо не знал истинного положения вещей. Судьба корабля решалась внизу, под палубами.
«Мозг» линкора, как и каждого большого корабля, был разделен на два «полушария». Одно — главный командный пункт (ГКП) — вырабатывает боевые и тактические решения, другое — пост энергетики и живучести (ПЭЖ) — отвечает за внутреннюю физиологию корабля, за его самоспасение, непотопляемость и живучесть. Обе мозговые половины разнесены по разным «черепным коробкам»: ГКП — на верхотуре корабля, в броневой рубке; ПЭЖ — упрятан в недрах корпуса; на «Новороссийске» он был размещен в основании фок-мачты. Туда сейчас стекались все доклады о затопленных помещениях, о путях проникновения воды, о задраенных дверях и люках… Там в думных головах инженеров-механиков по-настоящему решалась судьба корабля, исход битвы за его живучесть и жизнь экипажа. Только их расчеты, советы, рекомендации могли питать адмиральские приказы. Только они, офицеры с молоточками на погонах, такие невидные в обыденной жизни и такие жизнесущие сейчас, могли придумать, как спасти корабль, что надо делать.
Комфлота ничем не мог им помочь. Положение его было в высшей степени драматичным. Фактически он стоял и ждал. Ждал докладов. Ждал неминуемого… Да, он мог вызвать аварийные партии с соседних крейсеров, отдать распоряжение буксирам, поднять на ноги весь флот, но и весь флот не мог остановить рвущуюся, бурлящую, пожирающую жизненное пространство линкора воду. Все решалось в низах, в подпалубных шхерах — у аварийных брусьев, подпиравших выгибающиеся переборки, у перекрытых клинкетов, у осушительных турбонасосов, в ПЭЖе, наконец, где три человека, три инженера, пытались решить неразрешимую задачу, — неразрешимую — это станет ясно потом, и, увы, уже не им, — а тогда начальник Технического правления флота инженер-капитан 1-го ранга Иванов, командир дивизиона живучести инженер-капитан-лейтенант Городецкий и оставшийся за «главного механика» линкора командир электротехнического дивизиона инженер-капитан 3-го ранга Матусевич ломали голову над тем, от чего задымился бы современный компьютер, ибо в его оперативную память надо было бы вводить множество неизвестных: точное место и площадь пробоины, скорость и массу поступающей воды, число незадраенных по каким-либо причинам дверей и люков, время, какое смогут выдержать давление хилые (алюминиевые) переборки… Самое скверное, что в ПЭЖе не было чертежей корабля; они остались в носу — в затопленном хранилище секретных документов. И как не хватало им там, в стальной капсуле ПЭЖа, человека, который знал корабль лучше, чем кто бы то ни было, — его «электромеханического хозяина», командира БЧ-5 инженер-капитана 1-го ранга Резникова.
