Леонид Корнюшин - На распутье
Темное облако дыма покрыло сражающихся, восторженные крики были слышнее ружейных выстрелов. Тогда Минин сказал Пожарскому:
— Князь, дай мне войско, я пойду!
— Бери, коли хочешь.
Минин перешел реку и ударил по полякам, которые стояли у Крымского двора.
…Ходкевич в одном ботфорте, с подпаленным усом вскочил на коня, тот прядал ушами, дергался от дикого крика русских, вдоль изгородей уже сверкали казацкие сабли, и бешено закричал:
— Рыцарство, позор вам!
Но кто-то его коня огрел плетью, конница как щепу захватила своего гетмана, бежали без памяти до самых Воробьевых гор. Вся венгерская пехота, как выкошенная, легла замертво. Гетман Ходкевич понял, что все пропало: он приказал спасать остаток возов и отходить.
Пехота и конница Пожарского и Трубецкого кинулась было догонять гетмана, но Дмитрий Михайлович видел опасность в такой погоне и остановил свою рать.
— Довольно! Слава те Господи, кажись, наша взяла! — воскликнул Пожарский, не стыдясь показавшихся на глазах слез.
Подъехавший Трубецкой невозмутимо заявил:
— Ищите, воеводы, денег! Казаку без горилки нельзя. Денег не дадите — я не удержу казаков. Гетман убег недалеко!
Воеводы вошли на какой-то двор, в избе их встретила молодуха, она стала благодарить их за избавление от шляхты. Князь Пожарский ласково попросил:
— Дай, родная, кипятку. На воле стыло.
Кузьма вынул из походной сумы корбш и сало.
— Надумал я так, Дмитрий Михалыч: казны у нас с тобой — ни на понюх. Казаков же пустить в северные города никак нельзя. Выход, стало быть, один: пошлем Авраамия в Троицкий: там зачалось доброе дело — оттедова и подсобят.
Не успели выйти из избы, воротился лазутчик с Можайской дороги с вестью: Ходкевич с обозом припасов опять изготовился лезть на Москву, намереваясь любой ценою пробиться к Китаю.
— Слушай, князь, — сказал Кузьма, всегда поражавший Пожарского своей быстрой сообразительностью, — не дай Бог коли прорвется — тогда беда, ляхи не подохнут в Кремле. А чтоб вышло надежно, надо копать через все Замоскворечье, от берега до берега, ров да вязать плетеницы — в них гетман увязнет.
— Славно, Кузьма! — Пожарский присел к столу, велев позвать своего писаря — старого дьячка с болтающейся на шее чернилицей.
— Пиши грамоту в города, — сказал ему князь. — «По благословению великого господина преосвященного Кирилла, митрополита Ростовского и Ярославского и всего освященного собора, по совету и приговору всей земли, пришли мы в Москву, и в гетманский приход с польскими и литовскими людьми, с черкасами и венграми бились мы четыре дня и четыре ночи. Божиею милостию и Пречистой Богородицы и московских чудотворцев: Петра, Алексея, Ионы и Русской земли заступника великого чудотворца Сергия и всех святых молитвами, всемирных врагов наших, гетмана Ходкевича с польскими и литовскими людьми, с венграми, немцами и черкасами от острожков отбили, в город их с запасами не пропустили, и гетман со всеми людьми пошел к Можайску».
Въехав в Троицкий, сразу же направились в келью архимандрита. Палицын подошел к старцу, проговорил с мольбою:
— Отец Дионисий, беда: как бы не ушли из Москвы казаки! Казна наша пустая. Чем подсобим ратному делу?
— Собери братию в собор, — сказал Дионисий кривому монаху.
Все служки и разные люди в один миг сбились в обители.
— Братие! Отдадим, что можем, но отстоим матерь-Русь! — сказал Дионисий. — Ничего не пожалеем ради спасенья земли.
Денег в обители не было, но оставались нетронутыми церковные облачения, вышитые золотом и жемчугами. Троицкие власти отправили их в залог казакам и обещали выкупить в скором времени.
Вместе с тем они отправили казакам воззвание, где расхваливали их мужество и доблести.
…Казаки, увидев подводу, скопом повалили к ней.
Но, когда узнали, что им привезли, вдруг на лицах казаков появилось выражение стыда и страха.
— Будь мы поганой веры, то мабудь и взяли. Пускай отсохнут у того руки, кто возьмет святыни Сергиевой обители! — от имени всех заявил с решительностью атаман Козлов.
— Свези назад! — крикнул Межаков, захлопнув крышку сундука.
— Не притронемся! — разнеслось по всему табору.
От первоначального желания скорее попользоваться добром не осталось и следа. Атаман Дружина Романов, почесываясь, проговорил:
— Перетерпим, чего там…
Показался на коне воевода Трубецкой: на бронзовом, луженом лице его было тоже выражение стыда.
— Марко и ты, Дружина, сейчас же везите имущество обратно в Троицкий, — распорядился он, перекрестившись. — Видит Бог: мы не сукины сыны.
— Русь вам, казаки, навечно останется благодарной, — с дрожью в голосе выговорил Палицын.
VIII
Месяц Кремль держали в смертельном кольце осады. Жолнеры, доведенные голодом до отчаяния, тенями ходили по Кремлю. Умерших стаскивали в ямы. Полковник Николай Струсь, командующий гарнизоном, успел порядочно нахапать золота и царской утвари. Но все это не имело теперь цены.
Ляхи в Кремле от лютого голода ели человечину. Вначале осажденные надеялись, что вернется гетман Ходкевич. Проходили недели, гетмана не было. Оставшиеся в Москве поляки были обречены на страшную гибель.
Человек двадцать солдат, как псы, кинулись с разных сторон на мертвеца, топорами стали рвать и рубить на куски его тело. Молодого гайдука, упавшего под ноги, постигла та же участь, что и пожилого.
От Успенского бежал и кричал какой-то длинный пан, грозясь кулаками:
— Не трогайте их! Тела принадлежат родственникам. Я, как судья, запрещаю!
Человек пять наемников, больше походившие на вставших из гробов мертвецов, бросились к нему. Судья, почувствовав опасность быть съеденным, с диким воплем как полоумный понесся прочь во все ноги{40}.
Приказ командующего гарнизона полковника Струся — забить, как скот, на мясо выпущенных из подвалов пленных, был исполнен: все до единого трупа сварили в страшных котлах.
Однако посланный 22 октября для переговоров с полковником Струсем воевода Василий Бутурлин вернулся ни с чем, заявив:
— Пустая затея, Дмитрий Михалыч, ни Струсь, ни другие полковники даже не хотят слушать о сдаче.
Наемники, чтоб не иметь лишних ртов и страшась за свои жизни, выпустили из крепости жен и детей боярских, наказав им вымолить у вождей ополчения пощаду себе.
Казаки Трубецкого, чуя хорошую поживу, ходкой рысью погнали коней к ставке Пожарского и Минина. Князь Дмитрий Михайлович стоял на подворье боярина Морозова, распоряжаясь устройством выпущенных боярских жен и детей:
— Всех накормить. Сыскать лекаря: пущай осмотрит хворых ребятишек.
Казаки разъярились за то, что им не дали ограбить боярынь, и похвалялись убить самого Пожарского.
Двадцать второго октября 1613 года сильной атакой казацких сабель поляков вышибли из Китай-города, голодные не могли защищаться, но Кремль ляхи продолжали держать.
…Когда повернул второй месяц жестокой осады, наемники истошно завопили с кремлевской стены:
— Сдаемся на вашу милость. Полковник Струсь складывает оружие. Только пощадите нас, даруйте нам жизнь! Видит Бог, что мы не помышляли русским ничего плохого. И мы уважаем вашу веру — она не ниже католической и лютеранской.
— Подохнуть достойно не могут! — ворчал Минин. — Тонки паны гетманы кишкой. Теперь они уважают нашу веру! Узнали, почем фунт лиха.
Поляки просили пощады, выговаривая себе только одно условие: чтобы сдавшимся оставили жизнь. Они, знавшие свирепость казаков, уговаривались сдаться Пожарскому, но ни за что не хотели попасть в руки Трубецкому.
Сначала поляки отворили ворота на Неглинную, и вышли из Кремля бояре во главе с Федором Мстиславским, дворяне и купцы, сидевшие в осаде.
Поляки побросали оружие и ожидали своей судьбы. Их погнали в таборы. Полковника Струся заперли в Чудовом монастыре. Все имущество пленных было сдано в казну.
В час избавленья государства князь Дмитрий Михайлович Пожарский и староста Кузьма Минин-Сухорук отправили на Белоозеро грамоту о сдаче Москвы шляхтой:
«…И октября же в 27 польские и литовские люди нам и всей земле добили челом, и милостью всемогущево в Троице славимово Бога царствующий град Москва от польских и от литовских людей очистился, и в Кремле и в Китае и в Цареве городе мы сели, а польские и литовские люди и королевские верники Федька Андронов с товарищи у нас по разбору, хто к чему по своим делам довелся…»
IX
Никогда еще так не пели московские колокола!.. Едва выжившие в пучине смут монахи, спозарань залезшие на колокольни, старались вложить в звонарство все свое рукомесло. Все, от мала до велика, высыпали на площади и улицы.
