Антонин Ладинский - В дни Каракаллы
Я был рад поговорить о своей возлюбленной хотя бы с этим простым человеком.
— Знаешь ли ты Проперцию?
— С рыжими волосами? Кто же не знает эту потаскушку!
— Проперция не потаскушка, а женщина, полная высоких достоинств! — вскричал я.
Его слова возмутили меня до глубины души. Но кривоносый башмачник с волосами, схваченными кожаным ремешком, с черными от воска руками весело рассмеялся.
— Полная высоких достоинств! Скажи лучше — добродетельная особа!
— Не смей говорить об этой женщине дурно, башмачник, или ты пожалеешь о своих словах!
Кривоносый смеялся, держась за живот, и потом прибавил, когда немного успокоился:
— Ты думаешь, что если женщина назвала тебя однажды своим голубком или чем-нибудь в этом роде, то лучше ее и на земле нет? Приходи ко мне сегодня, когда наступит темнота, — покажу тебе великолепное зрелище. Из моего окошка отлично видно широкое окно Проперции. Останешься доволен!
В сердцах я обругал его ослом и покинул проклятый переулок. Однако, когда наступил вечер, я с нетерпением ждал часа, чтобы отправиться к башмачнику, и явился к нему еще до наступления ночной темноты. Кривоносый повернул ко мне голову, когда я поднялся, вернее — взбежал по бесконечно длинной лестнице.
— А, поклонник Проперции!
Я окинул взглядом каморку — обычное жилье бедняка. Жалкое подобие ложа. Глиняный кувшин на полу. Повсюду грязь и куча тряпья в углу…
— А где же твоя жена, дети? — полюбопытствовал я.
— Жена давно умерла, а детей взяла к себе ее мать. И никакая другая женщина не имеет желания войти в это прекрасное жилище. Но ты, вероятно, хочешь посмотреть на свою красавицу? Тогда выгляни в окно!
Я легко узнал комнату Проперции. Все так же озарял ее стены памятный мне светильник, в который возлюбленная имела обыкновение подливать какие-то возбуждающие благовония. Вот низкое ложе, вот трехногий стол и серебряное зеркало на нем. Вот ларь, где Проперция хранит свои легкие одежды… Но мои глаза уже привыкли к тусклому освещению, и я увидел… Впрочем, для кого интересно все то, что я увидел, и то, что пережил тогда?..
— Кто этот злодей?
— Возница Арпат, — ответил башмачник.
Как безумный, я спустился с лестницы, сопровождаемый сардоническим смехом…
Веспилон посвятил себя сельским занятиям и нашел в лице Прокулы верную подругу.
Хозяин виллы встретил гостей как посланцев богов и одобрительно окинул взглядом красоту Делии, прелесть ее смуглого лица.
Потом повел показывать свои угодья.
— Вот мое имение, — показал он широким жестом на каменный дом, стены которого были увиты плющом, на розоватую житницу, на круглую, как башня, голубятню, на другие строения, на плодовые деревья, на лозы, обвивавшие на соседнем холме столбы с гибкими перекладинами. — Что еще нужно для человека? Здесь я тружусь, ухаживаю за лозами и в свободные часы читаю Плутарха. Прокула, не смейся, я знаю на своем винограднике каждую гроздь! Вот оливковая роща, под сенью которой я могу гулять в самый жаркий день и наслаждаться прохладой, да будет благословенна богиня! А вот здесь я посадил салат…
Делия к чему-то прислушивалась, склонив голову на плечо и остановив застывший взгляд на какой-то случайной ветке.
— Какая тишина! Слышно, как жужжат пчелы…
— Они собирают для меня нектар с цветов.
Прокула обнимала Делию, довольная, что сегодня ей будет с кем поговорить о женских делах. А я подумал, что Веспилон точно разыгрывает заученную роль, рассказывая о прелестях сельского существования.
Хозяин не переставал хвастать своим богатством:
— Но главное мое сокровище — книги. Полюбуйтесь! Кое-что я получил в наследство от отца, многое сам приобрел у Прокопия. Еще жив старик?
Вергилиан стал рассказывать о посетителях либрарии и о всех римских событиях за последнее время, хотя в них не было ничего достойного внимания. Веспилон увлек нас в то помещение, где хранились свитки.
— Взгляни, Вергилиан! Ты оценишь этот список Марциала! Может быть, современный поэту. И даже тот самый, о котором он упоминает в эпиграмме к Луперку… Какая каллиграфия! А это Плутарх…
Я с особенным волнением смотрел на побледневшие буквы марциаловских стихов, написанные с большим искусством чьей-то опытной рукой. Поэта и его скрибы давно уже не было в живых.
— А это что?
— Фукидид. Божественный Фукидид, Вергилиан.
Веспилон переходил от полки к полке, выискивая в бронзовых сосудах редкие книги.
— Вергилиан, смотри! Список Филона Александрийского. Прокопий уверял меня, что он принадлежал самому Марку Аврелию. Вот трактат Арриана «О людях экватора»… Вот прекрасная копия «Размышлений», облаченная в пурпур переплета…
Но мой друг горько улыбнулся.
— Марк Аврелий предпочитал пурпуру простой плащ.
Вергилиан дольше других держал в руках эту книгу, в которой иногда пытался найти утешение, и положил ее на стол со вздохом, может быть, вспомнив о немощной плоти. Веспилон даже обеспокоился, видя нахмуренное чело поэта:
— Не болит ли у тебя живот?
Но, видимо, поэт не мог самому себе объяснить причину невольного вздоха. У него был такой вид, точно он стоял над бездной и смотрел с замиранием сердца в ее черные глубины. Сегодня мне стало это особенно ясно. Я понял, что еще недавно у Вергилиана оставались какие-то надежды, возможность найти покой на лоне природы. Сейчас он увидел в глазах Веспилона те же тревожные мысли, только скрытые самодовольством и счастливым сознанием обладания вещами. Но это было только желание во что бы то ни стало обмануть себя.
Веспилон убеждал Делию:
— Ничего не может быть приятнее сельской жизни. Легкий для дыхания воздух, благостная тишина, здоровая пища, взращенная своими собственными руками…
Но я видел, что и у него в глазах возникала порой неуловимая тревога.
Вечером, когда медленно угасала заря, снаружи послышался глухой ропот голосов. Вергилиан подошел к окну, и я тоже посмотрел во двор, где пахло навозом. Надзирающий над работами раздавал рабам хлеб после окончания трудового дня, и проголодавшиеся люди, толкая друг друга, протягивали к нему руки. Управляющий брал из корзины ячменный хлеб небольших размеров, преломлял его пополам и совал по половине в корявые руки старых и молодых рабов.
— Люций, это тебе! А это тебе, Олимпий!
Рабы сравнивали, кося глаза на долю товарища, величину своего куска с чужим, с ворчаньем отходили в сторону, запихивая хлеб в рот.
Другой надсмотрщик держал на привязи огромную собаку ужасного вида, с желтыми свирепыми глазами, с мощной шеей, как бы вырывавшейся из ошейника, с твердыми, как железо, когтями. Рабы смотрели на нее с опаской. Один из них, старик, спросил жалобным голосом:
— А как же похлебка?
Но надсмотрщик не обратил большого внимания на его слова, рыгнул и погрозил пальцем.
— Похлебку сварят для вас завтра. А пока получил хлеб — и довольствуйся малым. И поворачиваться у меня живее! Пора уже запирать на ночь эргастул.
Так по старине называли здесь помещение для рабов.
Веспилон пояснил:
— Это происходит раздача пищи работающим на винограднике. Рабы живут у меня превосходно и очень довольны своей участью, а некоторых я даже устроил на земле, дал им по участку и обложил оброком. Так безопаснее и выгоднее для меня.
— Ты думаешь?
— Суди сам, Вергилиан. Рабы нерадивы на господской земле, небрежно обращаются со скотом и ломают земледельческие орудия. Приходится мастерить плуги особенно грубыми, иначе они разбивают их во время работ, объясняя поломку каменистой почвой или какими-нибудь другими нелепыми причинами. Их наказывают за это. Но ведь плуг-то уже никуда не годится!
Вергилиан развернул свиток «Размышлений» и прочел: «Всегда вспоминай о том, сколько умерло врачей, хмуривших чело над ложем болящего…»
Умирают одинаково врачи и больные. Кстати, посещение поместья Веспилона имело своим последствием поездку в Оливий. С некоторых пор Делия стала чувствовать недомогание. Я смотрел на ее тело, сильные бедра, гибкую походку и удивлялся, что недуг властен даже над такой красотой. Но по вечерам глаза танцовщицы горели неестественным блеском, дыхание становилось сухим; иногда ее охватывал озноб в самые теплые ночи, и бедняжка зябко куталась тогда в шерстяное покрывало. Если же озабоченный Вергилиан спрашивал подругу, не нужно ли позвать врача, Делия говорила, что все пройдет и что это случалось с нею и раньше, и поэт верил ее словам.
Однако болезнь не проходила. Делия стала смотреть на пищу с отвращением, сделалась молчаливой.
Вергилиан пытливо смотрел ей в глаза.
— Что с тобой? — спрашивал он.
Делия неизменно отвечала:
— Мне хорошо!
Видимо, Вергилиан сам устал от суеты, странствий, книг, не утолявших умственный голод, а еще более усиливавших его. Он рассказал мне, что впервые стал думать о своей смерти. Я не мог понять друга: зачем же думать о ней, когда неизвестно то мгновение, в которое она постучит в дверь? Но, представляя себя мысленно на смертном одре, ему легче было найти какую-то отправную точку, чтобы выяснить, что такое жизнь. Я же был молод. Мне тогда еще ничего не требовалось выяснять. Просыпаясь утром, я пил свет солнца и радовался новому дню. Живи, пока жив! Аполлодор не раз говорил, что между человеком, когда он умрет, и подохшим ослом нет никакой разницы. Вергилиан тоже, по его словам, не видел большого утешения в том, что после смерти вновь будет жить хотя бы в образе недолговечного одуванчика или прошелестит в речных тростниках мимолетным ветерком. А ведь именно о таком воскресении говорили ему жрецы элевсинских мистерий, вручая во время посвящения золотой колос — символ вечно возрождающейся жизни…
