Юрий Хазанов - Черняховского, 4-А
Раиса Абелевна предложила пройтись немного после обеда, и мы, выйдя из калитки, двинулись дальше по заснеженному проспекту, а потом свернули вправо на другой проспект (этот посёлок страдал манией величия: в нём были только проспекты). Я расспрашивал спутницу о людях в Доме творчества, и она охотно отвечала. У неё был острый ум и такой же язык, и она явно относилась к той значительной части человечества, кто видят в других либо исключительно дурное, либо почти только хорошее (вернее, приемлемое).
— …Женщина, что сидела напротив меня за столом, — говорила она, — прекрасный переводчик. Совершенно одинока, пригрела какую-то сироту, опекает её, обижает и сама обижается, а больше всего любит кошек. Сейчас очень расстроена: её кошка в городской квартире упала с шестого этажа, из форточки. Вызвали скорую ветеринарную, а та не едет: говорят, обслуживаем только крупных животных. Слонов, по-видимому. Потом всё же уговорили их — приехали, но лечить не стали, сделали смертельный укол. Она теперь корит себя, что мало им денег дала: если больше, может, взяли бы кошку в ветбольницу…
Женщина, которая рядом со мной ела суп, — продолжала Раиса Абелевна, — это вдова известного в прошлые годы писателя, он прожил всего около сорока лет, был арестован и погиб там. Состоял в Лефе. Знаете, что это? Нет, не террористическая организация, а всего-навсего «левый фронт искусств». В нём были Маяковский, Асеев, Шкловский. Они тогда искренне считали, чудаки… говорю так, потому что близко знала некоторых из этих «чудаков»… так вот, считали, что революционное искусство требует новых форм, что для литературы просто необходим социальный заказ и что литература факта должна первенствовать над вымыслом… За что их разгромили, понять трудно… И не только их…
Она замолчала, показала на небольшой деревянный дом слева и сказала:
— Здесь живёт прекрасная женщина. Хозяйка «звердома». У вас есть собака, Юра?
Я ответил утвердительно, но не стал, хотя жутко хотелось, повествовать о красоте и достоинствах нашего Капочки.
— Мы непременно зайдём туда, — пообещала она. — Сегодня или в другой день. Но сначала хотела бы познакомить вас с Марьей Ивановной. Её дом на правой стороне улицы. Тоже — спасительница животных. И людей, в каком-то смысле.
— В каком? — поинтересовался я.
И узнал, что Марья Ивановна опекает не слишком здоровую девушку, дочь умершей подруги, совсем не обижая её при этом, как делают иные опекуны, — потому что не умеет, это не в её характере. Помогла ей устроиться на работу, поселила в своей комнате в Москве, а сама большей частью живёт здесь, на скромной полудаче. (В том смысле, что у неё половина небольшого дома.) А ещё помогает давним друзьям, чей сын-школьник болен редкой и страшной болезнью — миастения, кажется, название. Болезнь прогрессирует, и у красивого умного мальчика постепенно отмирают — или как это сказать? — все мышцы. Отец пока ещё в силах носить его — по лестнице, по дому, до автомашины. А Марья Ивановна часто берёт мальчика к себе, даёт отдых родителям.
Ещё я узнал, что Марья Ивановна долго работала редактором книг для детей и сама пишет неплохие книги научно-познавательного толка; что её покойный муж, писатель Злобин, — автор известной книги о Степане Разине, за которую получил сталинскую премию.
(Много позднее я услышал связанную с этим байку: в комитете по премиям, в присутствии лучшего друга всех писателей, идёт заседание по поводу выдвижения. Зачитывают фамилии кандидатов, и, когда доходят до Злобина, кто-то говорит: «Но ведь он был справедливо репрессирован и только недавно вышел на свободу!..» Наступает тишина. Лучший друг писателей медленно вынимает изо рта трубку и ещё медленней произносит: «Однако, можно ведь иногда и простить? Как думаете?» Никто никак не думал: все ждали. И он изрёк: «Что ж, я понял вас: простим…» И все сразу ощутили, что в эту минуту любимый вождь стал ещё более гениальным, чем раньше, а они сами — почти порядочными людьми…)
Кстати о книгах Марьи Ивановны. У меня есть две из них: одна под названием «Вечно живой», но вовсе не о Ленине, а про Огонь; а другая — тоже о вечно живущем, но не о Сталине, а про белый уголь, то есть про Воду…
Ещё я узнал от Раисы Абелевны, когда та начала отвечать на мои вопросы, что молчавшую весь обед, чуть курносую девушку зовут Арина, и она не поэт, не прозаик и даже не критик, а морфолог, но не тот, кто изучает строение живых организмов, а тот, кто интересуется жизнью слов и законами их существования. А мать Арины — превосходная поэтесса, известная, в основном, как переводчик армянской поэзии. Что же касается её собственных стихов, то до сего времени не было напечатано ни одного сборника — они известны лишь в рукописи. Почему? Тут уж и на советскую власть, пожалуй, не свалишь. Наверное, потому, предположила Раиса Абелевна, что, как пишет сама поэтесса, у неё не было и нет «ни ахматовской кротости, ни цветаевской ярости». И ещё она пишет:
…О, как сердце отравлено
Немотой многолетнею!
Что же будет оставлено
В ту минуту последнюю?
Лишь начало мелодии,
Лишь мотив обещания,
Лишь мученье бесплодия,
Лишь позор обнищания…
И ещё читала наизусть Раиса Абелевна, а мне оставалось только удивляться её памяти на стихи — в таком возрасте! Хотя я не был обделён — нет, не памятью, а знакомством с подобными людьми: как не вспомнить и моего институтского друга Игоря Орловского, и Костю Червина, и Андрея Сергеича, который тоже далеко уже не мальчик.
Раиса Абелевна читала, а я только теперь, вспоминая те далёкие уже годы, по-настоящему понимаю истинный смысл строк:
Вот так и бывает: живёшь — не живёшь,
А годы уходят, друзья умирают,
И вдруг убедишься, что мир непохож
На прежний, и сердце твоё догорает…
Тот возраст, который с собою принёс
Утраты, прощанья, — наверное, он-то
И застил туманом непролитых слёз
Прямую и резкую грань горизонта.
Так много любимых покинуло свет,
Но с ними беседуешь ты, как бывало,
Совсем забывая, что их уже нет,
Черта горизонта в тумане пропала…
— А тот мрачный хам… — спросил я потом, — который «грядёт» по Мережковскому и даже давно уже «пригрёл»… Он кто такой?
— У кого голова почти из задницы растёт? — уточнила Раиса Абелевна, и я не мог мысленно не восхититься смелостью и точностью образа. — Это известный детский сказочник Генитальев…
Фамилия была названа несколько иная, но услышал я её именно так и переспрашивать не стал. Это была, пожалуй, моя своего рода месть неприятному злобному человеку — месть беспомощная и жалкая, что вообще характерно для хлюпиков, подобных мне, — мастаков иронизировать по любому поводу, но отнюдь не действенных борцов со злом в любых его проявлениях. Совсем как в старой шутке про интеллигента, которого ругают, ругают, матерят, матерят — где-нибудь в трамвае (автобусе, магазине, дворе, на улице — нужное подчеркнуть), а он стоит, растерянный, а потом собирается с силами, надевает пенсне и смело заявляет: «А вы… а вы… какашка…»
— Самая его знаменитая сказка, — продолжала про Генитальева Раиса Абелевна, — о Красной Шапочке советского образца, которая съела волка, потому что тот оказался врагом колхозных овец, отдала бабушку в дом для престарелых, чтобы не мешалась под ногами, а сама стала передовой дояркой… В общем, в таком роде у него сказки… Не читали?..
Мне оставалось только снова отметить остроту и резвость её ума: ведь наверняка это был самый натуральный экспромт, а не застарелая обкатанная шутка. И я окончательно не согласился со строками древнего римлянина Катулла, прочитанными мне недавно Костей Червиным, когда тот узнал, что я собираюсь в приют для стариков, в Голицыно.
— «Болтовню стариков ожесточённых, — продекламировал тогда всезнающий Костя, — будем в ломаный грош с тобой не ставить…»
Нет, Костенька, они ещё нам фору дадут, эти «ожесточённые»!..
А Раиса Абелевна перешла уже к рассказу о своей семье — и это было по-настоящему страшно.
Перед войной ей пришлось взять к себе в дом племянника, сына старшей сестры, когда та была арестована, потом отправлена в ссылку, а мужа сестры постигла та же участь. С началом войны мальчик сразу пошёл в армию, прямо из ленинградской школы, и вскоре погиб. Его мать, вернувшись из ссылки и узнав о судьбе сына, не смогла поверить в его гибель и стала временами уходить из дома неизвестно куда — искать его. Её муж тоже вернулся — так уж им обоим сказочно повезло, и тоже начал уходить из дома — но искал не погибшего сына, а сошедшую с ума жену. Однажды, когда особенно долго искал её и нигде не мог найти, он от отчаяния бросился в Неву. Она же, вернувшись домой и узнав о его смерти, — повесилась… А между прочим, их сын прославился: выяснилось, что он закрыл собой амбразуру… или как это называется. О нём написали в газетах… Но о муках родителей и таких, как они, не написали и не напишут. Оно и понятно: кому же охота, подобно её сыну, на амбразуру бросаться? Да ещё в мирное время?..
