Гор Видал - Вице-президент Бэрр
Я получил ободряющие послания от джентльменов, которых не мог считать друзьями. Один — Джордж Клинтон — передал мне устное послание через Мэтта Дэвиса: «Вы абсолютно ни в чем не виноваты, ибо никто не заставлял ублюдка Гамильтона с вами драться».
Такова была неофициальная точка зрения всех джентльменов в стране. А как же иначе? От Де Уитта Клинтона до Эндрю Джексона, от Генри Клея до Джона Рэндольфа чуть не все наши лидеры замешаны в подобных делах чести. Но ни один джентльмен не стал меня защищать публично. Гамильтон об этом позаботился, хитроумно написав ряд писем потомкам (им, верно, можно писать что вздумается: ab mortuis nihil veritas[83]). Общество так пылало гневом, что большое жюри предъявило мне обвинение в убийстве — в штате Нью-Джерси!
Двадцать первого июля я уехал из Ричмонд-хилла. Пока грузили сундуки, я распрощался с «маленькой шайкой». Мы изо всех сил старались не вешать носа, хотя знали, что по соседству, в Гринич-вилледже, меня поджидает толпа с веревкой наготове.
Вдруг мы все вздрогнули от громкого крика. Черная женщина вышла из-за хижины у самой воды (где Марта Вашингтон держала лед). Это была старая Мэри, неотъемлемая принадлежность Ричмонд-хилла.
— Вы не вернетесь, полковник! Никогда! — Старая Мэри плакала и целовала мне руку, как целовала руки у прежних хозяев — Вашингтона и Адамса. Она ошиблась. Я вернулся в Ричмонд-хилл в прошлом году. За пятьдесят центов сидел на галерке, смотрел посредственную трагедию. Впрочем, старая Мэри не совсем ошиблась. Я не вернулся ни в ее Ричмонд-хилл, ни в свой. От него ничего не осталось, только стены. Ручей, ферма, парк, тенистые аллеи у реки — все застроено по вкусу Джона Джекоба Астора.
Но ни о чем подобном я и не помышлял, отправляясь около десяти вечера в сторону Статен-Айленда. Помню лишь прекрасную летнюю ночь. Огромные звезды на чертом небе. Тихое, медленное журчание Гудзона. Несмотря на опасность, я успокоился, словно дух, отлетевший от надоевшего тела; изображение отделилось от разбитого зеркала: Гамильтон умер, я — остался в живых.
На другой день я заехал к другу в Перт-Амбой, а затем двинулся в Филадельфию, где меня прекрасно приняли, несмотря на неистовство газет.
Я остановился в доме у друга — Чарльза Бидла, и мы по-холостяцки (его семья уехала на лето из города) коротали время.
Вскоре к нам присоединился муж Энн, кузины Чарльза Бидла, блистательный командующий армией Соединенных Штатов бригадный генерал Джейми Уилкинсон. Да, мы были дружны по Кембриджу и Вэлли-Фордж, а недавно и по Нью-Йорку, куда Джейми приезжал в мае, соблазнять меня славой на Западе, раз моя карьера в восточной политике явно окончена. С ним я снова стал бы тем, кем был до роковой схватки с Джефферсоном и виргинской хунтой.
Однажды вечером мы с Уилкинсоном сидели в уютной библиотеке в доме Бидла (наш хозяин деликатно удалился), и под жужжание знаменитых филадельфийских мух, то и дело сжигающих себя в ярком пламени ламп, Джейми обрисовал мне положение на Западе.
— Наши ненавидят испанцев. Хотят выжить их из Мобиля, из обеих Флорид, из Мексики. Масса Том им тоже осточертел. Осточертели политики восточного побережья. Осточертело кланяться донам. Им нужен только вождь. Бэрр, им нужны вы.
Джейми потягивал портвейн. Я не узнавал юного генерала прежних дней. Во-первых, он облачился в форму собственного изобретения и из наполеоновского маршала превратился в потрепанного иезуитского монаха. Во-вторых, коренастый юноша времен Революции стал полным, дряблым господином с отвислыми щеками и неморгающими свирепыми глазками свиноматки, готовой вот-вот пожрать собственных поросят. Когда-то чистый голос охрип от алкоголя. Но жизнерадостность осталась. Джейми ловко льстил другим и умел похвалить себя. Для политического деятеля это божий дар. Он прекрасно им пользовался. Правда, ему ничего другого не оставалось. После Революции его армейская карьера закончилась сумбурно и прискорбно (финансовые отчеты генерал-интенданта американской армии так и не сошлись). Уже гражданским лицом отправился он на Запад, чтобы заработать денег в богатом испанском порту Новый Орлеан.
Примерно в 1789 году Уилкинсон тайно присягнул на верность Испании в присутствии своего друга Миро — испанского губернатора Луизианы. Так обычно и поступали американцы, чтобы торговать в Луизиане, не платя высоких налогов. Но Джейми не мог поступить как все. Охотник до интриг (и денег), он предложил Испании поддержать его план — отделить западные штаты и либо присоединить их к Луизиане под эгидой испанской короны, либо оставить их самостоятельными. Безумный план (позже известный как «испанский заговор») поддержали на Западе, и Джейми стал именовать себя — несколько преждевременно — «западным Вашингтоном».
Не могу понять, как это Джейми ухитрялся всем, даже мне, внушать доверие. Ведь он был явный негодяй. Вечно он всем нашептывал «секреты». Вечно хотел кого-то низвергнуть — начиная от Джорджа Вашингтона в Вэлли-Фордж до губернатора Клерборна в Новом Орлеане. Увы, он не делал исключения и для некоего Аарона Бэрра. Но пока что ему удавалось дурачить нас всех.
— Я боролся за независимость западных штатов почти двадцать лет. — Что правда, то правда. Но в тот вечер в Филадельфии я не знал, кому и чему он так преданно служит. — Я знаю каждый уголок в Кентукки, Теннесси, Индиане, Миссисипи, Луизиане. Я знаю руководителей. — Хотя Чарльз Бидл вряд ли подслушивал нас за лакированной восточной ширмой, Джейми понизил голос. — Я вернулся в армию в тысяча семьсот девяносто первом году продолжать мое дело. Наше дело, Бэрр. Одно ваше слово — и завтра утром все до единого на Западе встанут под наши знамена!
Я удивился. Я считал, что «испанский заговор» — дело гиблое с тех пор, как благодаря покупке Луизианы к Западу присоединился Новый Орлеан. И хоть жители границы не любили своих восточных соотечественников, они жаждали войны с Испанией, а не отделения от Атлантического побережья.
— У меня хорошие отношения с донами. — Еще бы. Мне три года понадобилось, чтобы распутать его интриги. Я смотрел завороженно, как вино исчезает в его утробе. — С донами… — повторил он, заморгал, на мгновение потерял нить.
Джейми рыгнул. Вздохнул. Начал плакаться.
— Вы знаете, что семье Уилкинсонов принадлежала большая часть той земли, на которой стоит сейчас город Вашингтон? А мой отец продал эту землю за бесценок! О господи, Бэрр, сколько б можно было за нее выручить! — Он стукнул себя по огромному животу так злобно, словно наказывал незадачливого покойного родителя.
Я слышал эту историю много раз и повернул разговор.
— У меня такое впечатление, — я нащупывал почву, — что западные штаты сейчас вполне довольны правительством. В конце концов, у них ведь есть Новый Орлеан. Вся Миссисипи, за исключением Батон-Ружа, принадлежит теперь Америке.
— Но доны до сих пор в Мобиле. Мы до сих пор лишены Флорид. А они ведь наши, наши по всей справедливости! — Уилкинсон вдруг заговорил как Джефферсон.
— Что думает народ в Новом Орлеане?
— Жаждет крови, Бэрр, жаждет крови! Джефферсона ненавидят. Янки ненавидят. Вы — и я — мы можем освободить город, нам хватит тысячи — нет, пятисот солдат.
Я забавлялся.
— Зачем нам столько солдат, когда защитник Нового Орлеана — командующий американской армией — вы!
Уилкинсон засмеялся — ей-богу, так булькает бульон на франклиновской печке (прости мне, Чарли, такое прозаическое сравнение).
— Теперь вы понимаете, почему я вернулся в армию пять лет назад. Что ни говори, я сумел стать командующим. — Это вовсе не такой уж важный пост, как кажется. Джефферсон с радостью свел бы армию на нет, и трудно было найти уважающего себя военного, который принял бы на себя командование смехотворной военной «мощью» Соединенных Штатов.
— Да, интересно. — До этого вечера в Филадельфии Джейми лишь намеками говорил о своих намерениях. Мы переписывались с 1794 года (по его настоянию — шифром). Но наша переписка не представляла особого интереса. Я обрисовывал ему политическую ситуацию в Вашингтоне, а он рассказывал мне о настроениях на Западе, где моя популярность росла из года в год. Жители западных штатов по достоинству оценили роль, которую я играл в принятии Теннесси в Союз, мою вражду с Гамильтоном. На расстоянии все выглядит привлекательнее. К лету 1804 года я сделался самым популярным — после Джефферсона — американцем к западу от Аллеганских гор.
— В тысяча семьсот девяносто девятом году, когда казалось, что может начаться война с Францией, я сказал генералу Гамильтону… — Джейми замолк; подбородок упал на ворот мундира, глаза выкатились, как у жабы в силке. Он решил, что допустил бестактность.
— Это имя меня не огорчает, — утешил я его.
— Вот не думал, что вы так метко стреляете! — И Джейми хихикнул. Приятный собеседник, он при всем своем грубом вкусе был не лишен чувства юмора и находил смешное во всем, только не в самом себе. Я — наоборот.
