Гор Видал - Вице-президент Бэрр
— Любовные письма ко мне в аккуратных стопочках, везде указано, какие сжечь, какие вернуть отправительницам, какие прочитать на моей могиле — смотря по обстоятельствам. Я ощутил облегчение в то утро. Все предусмотрено. Все решено.
— А приходила вам в голову мысль, что он вас убьет?
Полковник покачал головой.
— Когда я проснулся на софе, увидел рассвет, я понял, что увижу закат, а Гамильтон — не увидит. — Вдруг лицо его омрачилось, и он отвернулся от яркого солнца; лицо погрузилось в тень. — Ведь Гамильтон заслужил смерть от моей руки.
И вот я задал вопрос, который мучил меня со вчерашнего дня, но Бэрр лишь покачал головой:
— Я не стану, ни за что не стану повторять то, что сказал обо мне Гамильтон.
Мы молча провожаем взглядом пароход, он плывет из Олбани, посреди реки. На палубе женщины в ярких летних платьях крутят зонтики; их голоса над водой вторят крикам чаек, те следуют за пароходом в надежде поживиться.
Вихокские холмы выглядят, наверное, точно так же, как и тогда. Полковник легко спрыгнул на каменистый грунт. Пока я помогал лодочнику вытащить лодку на берег, полковник быстро поднялся по узкой тропинке на поросший лесом холм.
— Идеальное место для дуэлей, — сказал Бэрр, когда я к нему подошел.
Площадка имеет шесть футов в ширину и примерно тридцать или сорок футов в длину, а под ней отвесная скала. Густой кустарник с обоих концов заслоняет вид на реку.
Полковник показывает на шпили Нью-Йорка, проглядывающие сквозь листву;
— Вот что многие джентльмены видели в последний свой миг.
Я замечаю, что он говорит шепотом; он сам это замечает и смеется.
— Привычка. Приезжая сюда, дуэлянты всегда вели себя тихо, боялись разбудить старика, который жил в хижине неподалеку. Его называли Капитаном, и он ненавидел дуэли. Если он слышал голоса, он бежал к месту дуэли, и становился между дуэлянтами, и не хотел уходить. Часто к вящему облегчению участников.
Бэрр подходит к мраморному обелиску в центре площадки.
— Я его раньше не видел. — Монумент воздвигнут в память об Александре Гамильтоне. Отколоты куски, он весь исписан именами влюбленных. Полковник молчит.
Потом медленно идет к большому кедру, раздвигая бурьян и поддавая ногами камешки. Останавливается под деревом, снимает черный сюртук. Пристально смотрит на реку. Мне становится не по себе, не могу понять почему. Я уговариваю себя, что привидений не бывает.
Бэрр наконец заговорил обыденным голосом:
— Около семи часов являются Гамильтон со своим секундантом Пендлтоном и уважаемый доктор Хоссак (Гамильтон всегда боялся за свое здоровье). Вот туда. — Бэрр показывает. Я смотрю так, словно из лодки сейчас выйдут мертвецы. Но внизу течет река — и только.
— У Пендлтона в руках зонтик. У Ван Несса тоже. Зонтики выглядят весьма странно в летнее утро, но они захватили их для отвода глаз. Ведь сейчас мы нарушим закон.
Бэрр отходит от кедра, теперь он на другой стороне площадки.
— Вот является со своим секундантом генерал Гамильтон.
На мгновение перед моими глазами возникает ржавая шевелюра Гамильтона, отсвечивающая в лучах летнего солнца. Мне кажется, что я попал в чужой сон и не могу оттуда выбраться, запутался, все кружится у меня в голове — ужасно неприятно.
Бэрр раскланивается.
— Доброе утро, генерал. Мистер Пендлтон, доброе утро. — Бэрр поворачивается и идет ко мне.
— Билли. — Клянусь, он думает, что я Ван Несс! — Вы с Пендлтоном тяните жребий — кому выбирать место и кому подавать сигнал стрелять.
Полковник жестом предлагает мне пройти к дальнему концу площадки.
— Ваш патрон выиграл и то и другое, мистер Пендлтон. — Пауза. — Вот там он хочет стоять? — Легкое удивление в голосе Бэрра.
Я вдруг понимаю, что стою там, где стоял Гамильтон. Солнце бьет мне в глаза, сквозь листву сверкает вода.
Бэрр занял позицию в десяти полных шагах напротив. Мне кажется, я сейчас упаду в обморок. У Бэрра лучшая позиция — лицом к холмам. Я знаю, что умру. Я хочу крикнуть, но не могу.
— Я готов. — Кажется, полковник держит в руке тяжелый пистолет. — Что? — Он смотрит на меня, опускает пистолет. — Вам нужны очки? Конечно, генерал, я подожду.
— Генерал Гамильтон удовлетворен? — спрашивает Бэрр. — Прекрасно, я тоже готов.
Я стою, застыв от страха, пока Бэрр целится и кричит:
— Целься!
И я убит.
Бэрр, протянув руки, бросается ко мне. Я чувствую, как у меня подгибаются колени, чувствую, как пуля разорвала мне живот; чувствую, что умираю. Бэрр вовремя останавливается. Он пришел в себя. Я тоже.
— Гамильтон стрелял первым. Я выстрелил мгновение спустя. Пуля Гамильтона сломала ветку вот на этом дереве. — Бэрр показывает на высокий кедр. — Моя пуля пробила ему печень и позвоночник. Он встал на носки. Вот так. — Бэрр вытянулся, как танцор. — Потом скорчился, согнулся. Пендлтон поддержал его. «Я убит», — сказал Гамильтон. Я бросился к нему, но Ван Несс меня остановил. К нему шел доктор Хоссак. Мы уехали.
— Но… я бы остался, я бы подошел к вам, если бы не выражение вашего лица. — Снова невидящий взор Бэрра. Снова он видит во мне Гамильтона. И снова я умираю, пуля жжет.
— Я увидел на лице у вас ужас, ужас от того, что вы со мной сделали. Вот почему я не мог подойти к вам и выразить вам сочувствие. Я мог сделать только то, что сделал. Прицелиться и убить, убить.
Он сел у подножия памятника. Протер глаза. Видение — или то было безумие? — исчезло. Спокойным голосом он продолжал:
— Как всегда бывает со мной, общество поверило в другую версию. Вечером накануне нашей встречи Гамильтон написал письмо потомкам, в стиле предсмертной исповеди кающегося монаха. Он откажется от первого выстрела и, может быть, от второго тоже, он не одобряет дуэли. Но первым-то выстрелил он! Что же до его неодобрительного отношения к дуэлям, то я знаю, что он по крайней мере три раза бросал вызов. Но Гамильтон понимал лучше других, что наш мир — наш американский мир — обожает лицемеров.
Бэрр поднялся. Пошел к тропинке. Я тупо следовал за ним.
— Гамильтон прожил полтора дня. Он был верен себе до последнего. Сказал епископу Муру, что не питает ко мне зла. Что он сошелся со мной на дуэли с твердой решимостью меня не ранить. Какая низость!
Бэрр начал опускаться по тропинке. Я последовал за ним. У реки он остановился, и взгляд его скользнул вверх по течению, туда, где поднимался цветущий Статен-Айленд.
— Совсем забыл, как тут красиво, да я ведь почти и не смотрел тогда.
Мы сели в лодку.
— Ты знаешь, убив Гамильтона, я его возвеличил. Останься он в живых, и звезда бы его закатилась. Сейчас его бы и не вспоминали. Как меня. — Он сказал это тускло, без выражения. — А там поставили бы памятник мне, и весь бы его исчеркали.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Я поймал Сэма Свортвута на слове и обратился к нему за помощью. Он принял меня в кафе Тонтина, где они заседают каждый день. С ним был Мордекай Ной, он стал недавно его помощником в управлении нью-йоркского порта.
Ной благосклонно меня вспомнил. Долго говорил об индейцах, которые, по его мнению, являются заблудшим племенем Израилевым.
— А то зачем бы я — сами посудите! — присоединился к Таммани? — Произнеся эту чушь, он ушел.
— Ну, нравится вам копаться в старых сундуках? — Свортвут вечно пьет испанское вино — и не всегда говорит членораздельно. Тем хуже для меня.
— Великий он человек. Полковник. И жизнь его великая прошла впустую. Послушали бы вы, как о нем говорит генерал Джексон. «Клянусь всевышним, ярчайшая личность в нашей политике!»
— Почему же тогда президент не платит полковнику деньги, которые ему задолжали еще с Революции?
— Он не смеет. Не смеет ничего сделать для полковника. Так прямо ему и сказал, когда был проездом в городе в прошлом году.
— Они встречались? — Полковник ни разу даже не обмолвился о встрече с президентом.
— Сам видел. — Свортвут подмигнул. Заказал еще вина. — Видишь ли, Старая Коряга — как и я — как бы протеже полковника.
— Еще с Запада?
— Еще с Запада. Еще раньше. С тех пор как Теннесси присоединился к Союзу — благодаря полковнику, который в то время был в сенате. Старая Коряга был первым конгрессменом от штата, и первый, кого он посетил, когда приехал в Филадельфию, был сенатор Бэрр.
Правда это? Не знаю. Но я все записываю.
Я спросил, каковы были намерения полковника в Мексике, но выжал из Свортвута только одно:
— Меня арестовали. Ты знал? В цепях таскали несколько месяцев. Масса Том хотел доказать, что все мы предатели. Но если кто предатель, это он сам, а не мы. — Воспоминания Свортвута стали несколько сбивчивы. В конце концов я спросил, нельзя ли встретиться с ним утром, и он сказал, что будет в восторге. Он готов всячески служить полковнику.
