Юзеф Крашевский - Два света
Президент и Юлиан в скором времени заметили в Анне перемену. Полковница также поняла ее и решилась непременно содействовать Анне. Юлиан нисколько не удивлялся этому обстоятельству, он был равнодушен ко всему и притом, судя об Альберте по наружности, оценил его так же, как и сестра. Но президент смотрел на эту новость пасмурно и даже с некоторой тревогой.
Он любил Анну, как родную дочь, и опасался за ее участь. Всегда считая первым условием счастья достаток, он беспокоился об участи племянницы, потому что знал Замшанского только по дяде.
Президент несколько дней с большим вниманием следил за молодыми людьми и наконец видя, что Анна с каждым днем более и более сближалась с Альбертом, а последний, в свою очередь, не скрывал своих чувств к ней, счел необходимым расспросить о нем старика кузена.
После обеда, когда закурили сигары, и Петр Замшанский уже начинал говорить о Лоле, президент вдруг обратился к нему со словами:
— Какой милый человек этот Альберт… Но скажите, пожалуйста, как он вам приходится с родни?
— Двоюродный племянник! — отвечал старик, несколько смешавшись и стараясь переменить разговор. — Итак, незабвенная Лола…
— Он живет в Познани? — опять спросил президент, не позволяя сбить себя.
— В Познани, близ Костяна.
— Вероятно, они богатые люди?
— Да, состоятельные… только имеют большое семейство и, кроме того, имения приносят там доходов гораздо меньше, чем у нас…
— Гм! — пробормотал Карлинский. — Очень милый молодой человек… Как прекрасно воспитан! Вы обязаны задержать его здесь как можно дольше, ведь жаль потерять такого человека.
— Разве не удастся ли женить его на здешней? — сказал пан Петр, мигая одним глазом. — Даже у меня есть проектик…
— В самом деле? — воскликнул президент, опасаясь, чтобы не попасть в западню.
— Зени Гиреевич! — прошептал Замшанский.
Президент вскочил, как облитый кипятком, и даже не понял, что это был только маневр со стороны пана Петра, хорошо знавшего, что президент караулит Гиреевичей для Юлиана и что опасение потерять эту партию скорее увенчает их виды на панну Анну. По всей вероятности, пан Петр охотнее женил бы племянника на Зени и ее миллионах, нежели на имени Карлинских и скромном приданом Анны, но он знал, что Гиреевичи не вдруг отдадут свою любимую дочь за незнакомого человека. Потому Замшанский пустил теперешнюю ракету собственно для президента, на всякий случай. При всей ловкости и прозорливости, Карлинский испугался и не заметил уловки.
— В самом деле? — воскликнул он. — Да, это прекрасная партия и стоит похлопотать о ней. Кстати, скажу вам откровенно, что и я думал о ней для Юлиана.
— Ах, извините, право, я не знал об этом, — отвечал пан Петр. — Но вы и я не интриганы и, конечно, не станем брать панну силой или хитростью, а кому Бог даст счастье…
Президент сел на место и, по-видимому, успокоился, но на самом-то деле это обстоятельство чрезвычайно встревожило его. Подумав немного, он прибавил:
— Но надо сказать, что Гиреевич до гадости расчетлив. Мне кажется, что он будет смотреть в оба за своей дочерью и не позволит ей влюбиться до тех пор, пока не сосчитает капиталов ее нареченного.
— Мы были у Гиреевичей, — перебил пан Петр, — и, натурально, осматривали все редкости его дома, слушали музыку, а этот разбойник Альберт уверял, что даже за границей он не видал и не слыхал ничего подобного. Гиреевичу чрезвычайно понравилось то, что его bric a brac он сравнивал с кабинетом принца де Линя в Бельгии, а его игру с игрой Виетана. Плут малый! О, плут!
— Плут? Хорошо и это принять к сведению, — подумал президент.
В эту минуту их позвали к чаю.
Выручая мать, Анна занималась около столика хозяйством, Альберт помогал ей, и между ними уже легко было заметить короткость, служащую первой ступенью к более тесным отношениям.
Пани Дельрио, глядя на них, вспоминала свою увядающую молодость. Юлиан большими шагами ходил по зале, теперь пустой для него и пробуждавшей неизгладимые воспоминания. Алексей глядел в окно, потому что не имел сил смотреть на короткость Анны с этим ловким комедиантом без души и сердца.
— Какой это прекрасный старопольский обычай, — произнес Альберт, — что у нас сами хозяйки наливают чай!.. Это придает ему цену и вкус… В Париже…
— Почему вы так часто вспоминаете о Париже? — спросила Анна.
— Потому, что у нас в большой моде кричать против него и выдумывать про него разные небылицы, однако это, может быть, единственный в мире город, где высшее общество умеет жить и где жизнь чрезвычайно приятна…
— Приятнее, чем у нас? Но вы хвалили наш старинный обычай?
— Да, хвалю и даже высоко ценю его. Но это не мешает мне утверждать, что нигде так хорошо не понимают жизнь, как в Париже… Никто не видит пружин, двигающих эту машину, все идет прекрасно, легко, плавно, в свою пору приходит, изменяется… проходит… все так прекрасно рассчитано, что жителю Парижа никогда не может придти на мысль, чтобы в другом месте жизнь была в тягость… О, жизнь — великое искусство, почти наука!
— Но вы говорите о жизни, которой мы не понимаем, сейчас изображенная вами — невозможна… Как жить только для того, чтобы веселиться и наслаждаться?
— Конечно, если же судить о ней с нравственной точки, то это другое дело.
— Но человек живет еще сердцем, душой!
— Извините, панна, в той жизни, какой живут в Париже, все входит в расчет: там есть пища для сердца, для души, для чувства красоты, для идеала, для всех потребностей человека — душевных и телесных.
— Я думаю, что больше всего для эгоизма…
— Но эгоизм, принимаемый в хорошем значении, не так страшен, — подхватил Альберт, любивший парадоксы, — и не так отвратителен, как кажется. В хорошем значении он заключает в себе филантропические начала и никому не мешает…
— Это для меня совершенная новость! — заметила Анна.
— Отвращение к эгоизму есть предрассудок, — с улыбкой продолжал молодой человек. — Эгоизм — это соединительная сила, и мир не устоял бы без нее, только этой силой, как и всеми другими, должен управлять разум. В состоянии варварском эгоизм все ниспровергает или разрушает, потому что там нет будущего, но в цивилизованном мире он спасает…
В таком смысле продолжался разговор между Анной и Замшанским — и никто не прерывал их. Алексей с глубокой грустью смотрел на них, слушал разговор и жалел о падении Анны.
"Бедные женщины! — думал он. — Они всегда предназначаются недостойным людям… По какой-то странной прихоти судьбы самая поэтическая девушка должна пасть жертвой насмешливого скептика, чуть только он блеснет перед ней остроумием или своими вздохами возбудит в ней сострадание, самая святая позволяет очаровать себя извергу, самой кроткой овладевает тот, кто дает ей почувствовать свою силу!"
Внутреннее страдание и предчувствие печальной будущности Анны до такой степени заняли Алексея, что он не заметил президента, который вежливо подошел к нему и шепнул на ухо, что хочет завтра рассмотреть общее состояние дел по имению и проверить счета.
— Я всегда готов, — отвечал Алексей, — и каждую минуту могу представить вам все, что угодно…
— Очень хорошо, увидим, — равнодушно сказал президент. — По принятому обыкновению я обязан вникнуть в положение дел и придумать средства, как действовать дальше, мы составим совет вместе с Юлианом…
Алексей не сказал ни слова, но его озадачило внезапное намерение президента обревизовать дела, слишком хорошо известные ему, потому что он довольно часто пересматривал их. Существенным намерением старого опекуна было дать такой оборот ревизии, чтобы не сойтись с Алексеем во взглядах на счет направления дел и тем принудить его отказаться от должности. Он не хотел прямо высказать своего желания — и решился для Юлиана и Анны незаметно довести Дробицкого до того, чтобы он сам добровольно удалился из их дома.
* * *На другой день приступили к ревизии дел и совещанию. Совершенно равнодушный ко всему Юлиан приглашен был только для формы, президент играл здесь главную роль. Алексей представил ему счета, планы, балансы и объявил, какие он придумал средства для удовлетворения главных кредиторов. Президент искал только предлога — и вскоре обратил внимание на расчет по уплате долга евреям, с давних пор лежавшего на Карлине. Это дело было самое запутанное, кончилось оно полюбовной сделкой, и теперь оставалось только уплатить известную сумму наследникам некоего Шаи. Но Алексей, составлявший условие, поступил благородно и все векселя за подписью покойного Хорунжича признал несомненным долгом.
Рассматривая бумаги, президент улыбнулся и сказал:
— У этих евреев, кажется, можно было выторговать гораздо больше…
— Может быть, — возразил Алексей, — но тут дело шло главным образом о подписи пана Хорунжича, а кредиторы и без того теряют проценты за десятки лет…
