Марк Алданов - Бегство
Впереди прямо перед ними, сцепившись мостиком с широкой пристанью, сверкал огнями шведский пароход. На палубе суетились люди. По столбику медленно разматывали канат. Сбоку рванул холодный ветер.
— Скорей, скорей, барин! — закричал носильщик, ускоряя тяжелые шаги. — Деньги приготовьте!
Матросы отвязывали веревки мостика. Носильщик сбросил на палубу чемоданы. Браун сунул ему деньги. Носильщик побежал назад. Мостик скользнул на пристань.
Элегантный стюард в белом кителе приветливо приподнял фуражку.
— Die Herrschaften kommen etwas spät[89], — с твердым шведским акцентом сказал он, показывая улыбкой, что понимает причину опоздания и не одобряет русских порядков. — Каюты шестая и восьмая, — добавил стюард, заглянув в книжечку. — Вниз по этой лесенке и сейчас налево.
Лампа вспыхнула и ярко осветила красное дерево, овальное зеркало, начищенные до блеска ручки умывальника, белоснежную подушку, графин и стакан в стойке, полотенца на подвижном стержне.
— Чемоданы сейчас будут принесены в каюту, — сказал стюард, раскрывая складной стул. — Над койкой есть второй выключатель… Звонок здесь.
— Благодарю вас.
— Ресторан сейчас закрыт, но если господам угодно выпить кофе или закусить, я могу принести сюда. К сожалению, есть только холодный буфет.
— Да… Нет, не надо… Благодарю.
Стюард пожелал доброй ночи и вышел на цыпочках. Увидев Федосьева, он придержал дверь и пропустил его в каюту.
Браун сел на койку и засмеялся легким, чуть истерическим смехом.
— Хорошо? — спросил он Федосьева, — хорошо?..
Голос его сорвался.
— Тсс! — прошептал Федосьев, показывая рукой в сторону коридора. Он закрыл дверь. — Не говорите громко по-русски, на пароходе еще может быть проверка.
Федосьев сел на складной стул. Он внезапно почувствовал страшную усталость, такую, какой, быть может, никогда не испытывал в жизни. С минуту они молча смотрели друг на друга. Федосьев глубоко вздохнул и перекрестился.
— В сущности, контроль был детский, — не без труда выговорил он и протянул руку к графину. Зеркало отразило измученное лицо, глаза больного человека.
— Детский… Этот дурак в цирковых сапогах!
— Еще не успели наладить… Не все сразу… Я вам говорил…
Оба они овладели собой.
— Говорили… Знаете ли вы, что у меня в кармане?
— Динамит?
— Не динамит, но в этом роде: моя рукопись «Ключ».
— Это Бог знает что такое! — с искренним возмущением сказал Федосьев.
— Вы инсинуируете, что я мог бы вывезти из России более нужные вещи? Все-таки жаль было выкидывать…
— Я инсинуирую, что вы ради своего шедевра могли бы не рисковать хотя бы моей головой, уж если не собственной!
— Да ведь при нас все равно револьверы. Если б дело дошло до личного обыска…
— Немецкие путешественники могут иметь при себе револьверы, но никак не русскую рукопись! А стрелять мы условились только в последней крайности… Это Бог знает что такое!.. Хотите воды?
— Дайте…
Протяжно завыл свисток. Браун расплескал воду. Пароход задрожал и тронулся.
— Пошли?
— Пошли… Слава Тебе, Господи!..
— Могут еще остановить у канала.
— Нет, это маловероятно.
— Пошли!..
Браун взглянул в иллюминатор. В черно-серой пустоте плыли редкие, уже тускнеющие огни. Малиновые окна будки удалялись.
— Ну, как сошло?.. Что же вы молчите?..
— Вы играли божественно!.. Выпейте все-таки воды…
— Скажите тост!
— С удовольствием. Повод есть… Я все-таки не предполагал, Александр Михайлович, что вы так хорошо владеете собой!
— Не предполагали?
— Нет, нет…
— А вы сами?.. «Jawohl»… — Он снова захохотал. — Вы сами-то, a? «Jawohl»?
— Что ж говорить о старом воробье? Я не философ, я фараон.
— Ваше здоровье, фараон!
— Спасибо… Самообладание у вас поразительное… Нет, что бы вы там в трактире ни говорили, вы убили Фишера, — весело сказал Федосьев. — Не иначе как вы убили Фишера, Александр Михайлович.
VIII
Муся встретила Витю на перроне Гельсингфорского вокзала. Поезд еще не остановился, когда они увидели друг друга. Муся радостно вскрикнула и побежала к медленно подходившему вагону. Витя, с маленьким чемоданом в руке, спрыгнул с площадки. Они бросились друг другу в объятия, хотя расстались всего лишь дней десять тому назад.
— Слава Богу!.. Ну, слава Богу!.. Я так волновалась!.. Так беспокоилась!..
— Напрасно… Напрасно, — повторял счастливый, сияющий Витя, не зная, куда девать затруднявший его чемодан.
— Но как же все сошло?.. Благополучно? Гладко?
— Как видишь, совершенно благополучно… И рассказывать нечего, просто неловко!
— Что же было?.. Да говори, несносный!.. Это все твои вещи?.. Но сначала скажи, что Сонечка?.. Что Глаша? Как ее здоровье? Да говори же!
— Я так не могу, не все сразу… У меня в вагоне большой чемодан… Все благополучно… А у тебя?
— Ну, слава Богу!.. Я сейчас позову носильщика… — закричала она.
— Здесь что, совсем Германия?
— Почти Германия…
Носильщик подкатил тележку, вежливо поклонился, взял у Вити ручной чемодан и побежал в вагон.
— Да рассказывай же! Что было в Белоострове?
— Право, ничего особенного. Посмотрели на мой паспорт, порылись в каких-то бумагах… Потом в вагоне говорили, что это списки: кого велено задержать.
— Воображаю, как у тебя душа ушла в пятки!
— Удовольствие среднее, что и говорить.
— Я, однако, была убеждена, что ты проедешь!
— Отчего же ты волновалась?
— Какой ты глупый!.. Почти все проезжают через Белоостров благополучно.
— Далеко не все, осмотр был очень строгий, — обиженно возразил Витя, хотя только что утверждал обратное. — Одних лишь немцев пропускали сравнительно легко, а всех других обыскивали, допрашивали. Потом говорили, что искали какого-то важного контрреволюционера…
— Нет, правда?
— Однако мой германский паспорт произвел магическое действие…
— Или, скорее, твой возраст.
— Возраст здесь ни при чем! И денег у нас, у немцев, не отобрали… Вот только чемодан самому пришлось тащить через мост.
— Бедняжка! Ты очень устал?
— Нисколько… Какая ты, однако, элегантная!.. Мистер Клервилль здесь?
— Вивиан уехал по делу в Выборг, вернется сегодня ночью. Он очень просил тебе кланяться… Так что же Сонечка и Глаша?
— Сонечка три дня плакала, не переставая. Теперь немного успокоилась.
— Бедненькая!.. Я тоже так по ней скучаю, так скучаю!.. А здоровье Глаши?
У Муси лицо стало испуганным. Витя вздохнул.
— Неважно.
— Что?.. Что?.. Ей хуже?
— Нет, не хуже, но так же, как было.
— Какая температура?
— К вечеру поднимается. Вчера было 38,9…
— Господи!.. Доктор был?
— Но к утру падает… Доктор приходил два раза. Утром 36.
«Да ведь это и есть самое ужасное, если так скачет температура! Это туберкулез!» — хотела сказать Муся.
— Григорий Иванович к вам переехал?
— Еще на прошлой неделе… Однако здесь совершенная Европа!
— Совершенная! Я тоже в первый день не понимала, что все это значит… Но постой, как же… Я так рада!
Носильщик вынес из вагона старый ободранный чемодан и поставил его на тележку. По-видимому, уважения у носильщика убавилось. Он спросил на ломаном русском языке, куда нести вещи.
— У меня внизу экипаж.
— Как экипаж? — изумленно спросил Витя.
Муся засмеялась.
— Вот и я в первый день не понимала: как экипаж? Теперь привыкла… Идем за ним… Но как я счастлива, что ты приехал!
— А я-то!
Они спустились по лестнице, беспорядочно разговаривая, расспрашивая, перебивая друг друга. Проходившие люди смотрели на них не слишком доброжелательно. Чиновник у выхода отобрал билеты, тоже явно не одобряя русскую речь.
— Здесь нас теперь не очень любят.
— Чухонцы? Правда?..
— Тсс… Глупый!.. Все русские вывески замазаны… Ты голоден?
— Как собака!
— Сейчас я тебя накормлю, будешь доволен после Петербурга… Но что же сказал доктор?
— Сказал, что у нее начало легочного процесса.
— Боже!
— Да… Какая чистота! Это после наших-то улиц!
— Она знает?
— Мы не сказали, но, кажется, она догадывается.
— Бедная Глаша! Она очень убита?.. О князе, разумеется, ничего не слышно?
— Ничего. И о папе тоже ничего…
— Ну да, так и должно быть, это в порядке вещей. Не слышно, значит все хорошо… Вот этот экипаж, — сказала Муся носильщику и вынула из сумочки несколько монет.
— У меня есть мелочь. Я разменял в Териоках, только еще не разбираю их денег.
— Хорошо, хорошо, садись… Ну, а Григорий Иванович что?.. Вот вам, спасибо…
Носильщик снял фуражку и поклонился. Коляска на резиновых шинах тронулась.
— Что за великолепие! Это экипаж гостиницы?.. Григорий Иванович? Такой же, как был. Все так просили тебе кланяться… Точнее, не кланяться, а поцеловать…
