Элизабет Гилберт - Происхождение всех вещей
Теория была в некотором роде фантастическая, но в то время в мире науки происходило много чего удивительного! Поразительно, какие тогда бушевали теории и споры. Недавно появилось слово «натуралист», придуманное великим ученым-энциклопедистом Уильямом Уэвеллом.[50] Многие люди науки выступили с суровыми возражениями против этого грубого нового термина, зловеще напоминавшего им страшное слово «атеист»; почему нельзя и дальше называть себя, как раньше, естественными философами? Разве это наименование не звучит более богоугодно и безгрешно? Но между миром природы и философии теперь пролегала пропасть. Эти два мира уже не считались одним и тем же. Все реже встречались священники, которые были одновременно ботаниками или геологами: исследования природного мира породили слишком много сомнений в библейских истинах. Раньше Господа узревали в природных чудесах; теперь же природные чудеса бросали вызов самому факту Его существования. Людям приходилось выбирать, на чьей они стороне.
Почва уходила из-под ног ученых, они отступали перед лицом новых фактов. Оставшись одна в «Белых акрах», Альма Уиттакер тоже предавалась опасным мыслям. Она размышляла о Томасе Мальтусе и его теориях роста народонаселения, болезней, катаклизмов, голода и вымирания; о блестящих новых фотографиях Луны, сделанных Джоном Уильямом Дрейпером; о теории Луи Агассиса, утверждавшего, что мир некогда пережил ледниковый период. Однажды Альма пешком отправилась в музей на Сэнсом-стрит, чтобы взглянуть на полностью реконструированный скелет гигантского мастодонта, снова заставивший ее задуматься о возрасте этой планеты, о возрасте всех планет во Вселенной. Она постоянно думала о водорослях и мхах, о том, как первые превратились во вторые. Ее внимание вновь обратилось к дикрануму, и она снова задумалась о том, как этот вид мха способен существовать в столь многочисленных формах, каждая из которых отличается от другой лишь какой-нибудь мелкой деталью, что же облекло его в сотни различных силуэтов и конфигураций?
Задумывалась она и о своей жизни. В конце 1850 года на ее глазах Джордж Хоукс продемонстрировал миру книгу орхидей Амброуза Пайка — роскошное, подробное и дорогое издание, названное «Мир орхидей Гватемалы и Мексики». На ее глазах все, кто видел эту книгу, объявлял Амброуза Пайка лучшим иллюстратором-флористом эпохи. Все теперь хотели познакомиться с Амброузом Пайком, и все великие сады желали нанять его для зарисовки собственных коллекций, однако Амброуз Пайк сгинул — затерялся на другой стороне света, где, всем недоступный, выращивал ваниль. По этому поводу Альма чувствовала вину и стыд, но как исправить положение — не знала. Она договорилась, что Джордж Хоукс пошлет экземпляр книги Амброузу на Таити, но дошла ли она, так никогда и не узнала. Она устроила так, чтобы все гонорары от продажи книги были переданы матери Амброуза, почтенной миссис Констанс Пайк. Это привело к вежливому обмену письмами между Альмой и ее свекровью. К великому сожалению, миссис Констанс Пайк, кажется, думала, что ее сын сбежал от новой жены в погоне за очередной бесшабашной мечтой, а Альма, к еще более великому сожалению, не стала разубеждать ее в этом.
Раз в месяц Альма ездила навестить свою старую подругу Ретту в приюте «Керкбрайд». Но Ретта перестала узнавать ее — впрочем, Ретта, видимо, и саму себя теперь не узнавала.
Сестру Пруденс Альма не навещала, но время от времени до нее доходили новости: нищета и аболиционизм, аболиционизм и нищета — все та же невеселая история.
Задумываясь обо всех этих вещах, Альма не знала, как их осмыслить. Почему их жизни сложились так, а не иначе? Она снова вспомнила четыре вида времени, которым когда-то дала названия: Божественное время, геологическое время, человеческое время и время мхов. Она поняла, что почти всю свою жизнь стремилась жить в медленном, микроскопическом мире времени мхов. Это было странное желание, но потом она встретилась с Амброузом Пайком, чьи мечты оказались еще более невероятными: он хотел жить в вечной пустоте Божественного времени, то есть, по сути, вне времени вообще. И хотел, чтобы она поселилась там с ним.
Одно Альма знала точно: человеческое время было самым печальным, безумным и опустошающим временем из всех существовавших на Земле. И она изо всех сил пыталась его не замечать.
И тем не менее прошли три человеческих года.
* * *Холодным дождливым утром в начале мая 1851 года в «Белые акры» пришло письмо, адресованное Генри Уиттакеру. Обратного адреса на конверте не было, но вдоль его края шла черная кайма, что означало траур. Альма читала все письма Генри, поэтому, разбирая корреспонденцию в отцовском кабинете, что входило в ее обязанности, открыла и этот конверт.
«Уважаемый мистер Уиттакер, — говорилось в письме. — Я пишу вам сегодня, чтобы представиться и сообщить прискорбное известие. Меня зовут Фрэнсис Уэллс, и вот уже тридцать семь лет как я служу миссионером в заливе Матавай на Таити. В прошлом я не раз вел дела с вашим представителем мистером Янси, который наверняка помнит меня как увлеченного ботаника-любителя. Для мистера Янси я собирал образцы растений и показывал ему места, представляющие интерес для ботаника. Кроме того, я продавал ему образцы морской фауны, кораллы и раковины, к которым испытываю особый интерес. Не так давно мистер Янси обратился за моей помощью в попытке сохранить ваши плантации ванили — предприятии, которому чрезвычайно способствовал приезд вашего сотрудника по имени мистер Амброуз Пайк, прибывшего к нам в 1849 году. На меня выпала печальная обязанность доложить, что мистер Пайк скончался от распространенной в здешних местах инфекции, которая, что в нашем климате не редкость, заканчивается для больного скорой и преждевременной смертью. Вы, вероятно, пожелаете сообщить его семье, что Господь призвал его к себе 30 ноября 1850 года. Также, если желаете, передайте его родным, что мистера Пайка похоронили по всем христианским канонам, а я проследил, чтобы его могила была отмечена небольшим камнем. Я очень сожалею о его кончине. Он был джентльменом высоких моральных качеств и чистейших помыслов. В наших краях таких людей встретить непросто. Сомневаюсь, что мне когда-нибудь встретится кто-то, похожий на него. Мне нечем утешить вас, кроме как уверением, что ныне он обитает в лучших местах и его никогда не постигнут невзгоды старости. Искренне и всецело ваш, преподобный Ф. П. Уэллс».
Новость обрушилась на Альму с силой топора, ударяющего о гранит: она зазвенела в ушах, сотрясла ее до кончиков ногтей, взорвалась искрами в ее глазах. От нее словно отсекли кусок чего-то — чего-то очень важного, — и этот кусок, завертевшись, улетел и потерялся навсегда. Если бы она в тот момент не сидела, то рухнула бы на пол. Но она сидела — и потому рухнула на отцовский стол, прижалась щекой к добрейшему и учтивейшему письму преподобного Ф. П. Уэллса и заплакала так, будто призывала все облака под небесными сводами обрушиться на нее разом.
* * *Можно ли было горевать по Амброузу сильнее, чем она уже горевала? Оказалось, что да. Альма достигла самых глубин горя. Оказалось, под одним горем кроется другое, как на океанском дне под пластом обнаруживается пласт, а если продолжить копать, найдутся еще и другие. Амброуза не было с ней так долго, и она должна была понимать, что они не увидятся никогда, но ни разу она не предполагала, что он умрет раньше нее. С точки зрения простой арифметики это было невозможно, ведь он был ее моложе. Как он мог умереть первым? Он был сама молодость. В нем соединились вся невинность и простодушие этого мира. И все же он был мертв, а она жива. Она отправила его на смерть.
Есть степень горя столь глубокая, что это чувство становится уже непохожим на горе. Боль становится столь сильной, что тело ее уже не ощущает. Горе само себя прижигает, зарубцовывается и притупляет все чувства. Этой степени горя достигла Альма, когда перестала плакать и подняла голову с отцовского стола.
Она шагнула вперед, будто движимая грубой и неумолимой внешней силой. Первое, что она сделала, — поведала печальную новость отцу. Она нашла его в лежащим в кровати; его глаза были закрыты, лицо посерело и напоминало посмертную маску. Сообщить новость о смерти Амброуза с достоинством не вышло: пришлось кричать об этом в слуховой рожок Генри, пока тот не понял, о чем речь.
— Что ж, вот и этот канул, — промолвил он и снова закрыл глаза.
Затем она сказала Ханнеке де Гроот; та выпятила губы, прижала руки к груди и промолвила лишь одно слово: «God!»[51] — по-голландски это звучало так же, как по-английски.
Альма написала письмо Джорджу Хоуксу, объяснив, что произошло, и поблагодарив его за всю доброту, что он проявил к Амброузу. Джордж сразу же ответил запиской, в которой читались искреннее сочувствие и вежливое сожаление.
