Карел Шульц - Камень и боль
Так что высокородный мессер Альдовранди только рукой махнул. Но капитану этот жест пришелся не по вкусу. Ему почудилось в нем полное пренебреженье к его обнаженным рубцам. Человек, служивший кондотьеру Коррадо Бени, по прозванию Шпиг, кондотьеру Чалдере сиенскому и синьорам Скалигерам в Вероне, не любил презрительных мановений руки со стороны знатных господ. Роль его здесь далеко не ничтожная, и он мог бы привести немало случаев, когда начальник тюремной стражи оказывался хитрее всей Синьории. Разгладив себе усы таким же безразличным жестом, каким был жест Альдовранди, он промолвил:
— Это не простые бродяги. Они говорят, что пришли из Венеции.
Альдовранди пожал плечами. Из Венеции, из Рима — не все ли равно, каждый теперь идет к гибели сужденной ему дорогой… Капитан дель Бене пожал плечами еще равнодушней, чем член Совета.
— Похоже на то, что это fratres pacifici, — сказал он усталым голосом.
Холеная старческая рука Альдовранди мелькнула в воздухе, будто отогнав назойливую муху. Что это Коста так долго не идет? Он там в подземелье словно замечтался о давнем прошлом, а не ищет Иудиной физиономии. И его теперешнее состояние ему нужно переболеть иначе, совершенно иначе, Костов стиль стал вдруг мягче, гармоничней, совершенней… Но Коста этого не чувствует, изнуряет себя сомнениями, терзается безнадежностью, ну да, — старик кивнул головой, — муки творчества…
— Говорят, что из Венеции. — рассеянно промолвил капитан. — Признались без пытки. А теперь, там, в соседнем помещении…
Он махнул рукой в ту сторону. Ах, ведь там судейское кресло, на котором можно посидеть, откинуться, отдохнуть, пока Коста не найдет своего Иуду!
— Из Венеции, ты сказал? — переспросил Альдовранди, словно недослышав.
— Из Венеции, — повторил капитан Гвидо дель Бене, мужественно набрав воздуху в легкие.
— Хорошо, я пойду допрошу их, — сказал Альдовранди.
Тут у капитана возникло страстное желание, чтоб они оказались на самом деле fratres pacifici, потому что он их славно обобрал, объявив, что этого требуют тюремные правила… Альдовранди вошел к ним.
Двое, сидя на нарах, спали, сломленные страшной усталостью, но третий, самый младший, беспокойно ходил взад и вперед по камере, словно охраняя сон спутников и в то же время обдумывая план совместного побега. Услыхав скрежет засова, юноша быстро повернулся и весь сжался, готовый к прыжку. Но при виде величественного старца в пурпуре, опирающегося на длинную черную трость, склонился в глубоком поклоне, дожидаясь, когда тот сядет. Потом повернулся к своим товарищам.
— Не буди их, — приказал Альдовранди и сел в судейское кресло.
Только тут он почувствовал, до чего устал. Нынешнее совещание в Совете было исключительно напряженное, и ему, следуя совету врача, давно пора спокойно лежать в постели, а вместо этого он сидит здесь, допрашивает арестованного, до которого ему нет никакого дела, — заурядный случай не отмеченного вхождения в город, дело, в котором должен разобраться обыкновенный судья… А у него найдутся заботы поважней, ему не до бродяг; так почему же он здесь? Да потому, что Лоренцо Коста до сих пор расхаживает где-то там, в подземелье, ищет лицо для картины, которая никогда не будет написана… И старик устремил из-под густых белых бровей своих суровый, злой взгляд на юношу из Венеции, стоящего перед ним, учтиво склонившись в ожидании.
— Ты пришел в Болонью… — начал Альдовранди с раздражением.
— Я не собираюсь здесь задерживаться, — ответил юноша. — Только на ночь. У моих друзей не было денег для уплаты сбора, только у меня одного. Но я не хотел их оставлять!
Альдовранди пренебрежительно махнул рукой.
— Но у тебя золотой перстень и цепь…
— Этого я не отдам! — воскликнул юноша.
— Воспоминания? — язвительно улыбнулся Альдовранди.
— Да, — кивнул юноша. — Но несчастливые…
— Так почему же не расстаться с воспоминаниями, если они несчастливые? — холодно возразил старик. — Женские подарки?
— Да.
Старик поглядел на него с любопытством и промолвил:
— Верю, что воспоминания — несчастные: у тебя лицо мордобойца.
Юноша густо покраснел.
— Ты знаешь, что тебя ждет? — спросил Альдовранди, рассеянно поправив складки своего длинного сборчатого плаща.
— У меня много кое-чего впереди, — ответил юноша и склонил голову. Большие дела, работа…
Старик взглянул на него удивленно и со спокойным презреньем подумал: хвастается, такой же враль и болтун, как все венецианцы. Потом спросил:
— Ты дворянин?
— Да.
Ответ прозвучал гордо, быстро. Молодой человек стоял, расставив ноги, упершись левой рукой в бок, а правой поигрывая золотой цепью на груди.
— За тебя заплатят твои родные в Венеции?
— Нет, — ответил юноша. — У меня нет родных в Венеции, я не оттуда, а просто возвращаюсь из Венеции на родину.
— Где твоя родина?
— Я флорентиец!
Ответ был опять гордый, мгновенный, как и на прежний вопрос о принадлежности к дворянству. Но Альдовранди от этого насупился еще больше. После падения Медичи ни один город не радовался появлению в своих стенах граждан из Савонароловой общины, союзницы французов. Лучше было бы юноше оставаться хвастливым венецианцем, вместо того чтоб так гордо заявлять, что он флорентиец. И Альдовранди почувствовал всю тяжесть своей усталости. Ему уже давно пора быть в постели и, почитавши Данта, покоиться мягким, заслуженным сном посреди своих бесценных свитков, созданий искусства… А Косты все нет! Неужели так трудно найти в in pace Иуду? Старик вялым движением провел своей надушенной пергаментно-желтой рукой по морщинистому лбу и, не думая уже ни о чем, как только о том, чтоб поскорей в постель, сказал:
— Кто ты такой? Как тебя зовут?
— Я — Микеланджело Буонарроти, ваятель.
Альдовранди в изумлении быстро встал. Сквозь сухую желтизну его лица проступил легкий румянец, у него задрожали руки. Пурпур одежды кроваво зардел в свете факела, и старик, коснувшись длинной черной тростью плеча юноши, воскликнул взволнованно:
— Говори правду, флорентиец, потому что от меня зависит, отпустить тебя или отдать палачу. Ложь не спасет тебя, а только усугубит кару! Ты в самом деле — ваятель Микеланджело Буонарроти или обманно выдаешь себя за него?
Микеланджело быстро шагнул вперед, и голос его был резок и прерывист.
— Я — Микеланджело Буонарроти и ни за кого себя не выдаю… Я — это я… Я бежал из Флоренции… хотел спастись… но не спас ничего и себя тоже… всюду одинаково темно… это было напрасное бегство, напрасные дороги… в Венеции я не мог найти работы… я — беглец, который хочет опять на родину… Я — Микеланджело… вот эта цепь — от княгини Альфонсины… перстень — от Клариссы Орсини… посмотри, на нем вырезан герб Медичи… я получил оба подарка за одно свое произведение… может быть, ты слышал… за статую из снега… я — Микеланджело… погляди на мое лицо… меня все знают — из-за этого уродства… а коли не веришь, дай мне камень… прошу выдать мне камень — как личную препроводительную грамоту… погляди на лицо мое и дай мне камень… тогда узнаешь, что я — в самом Деле Микеланджело, ваятель… коли слышал обо мне…
Между тем Альдовранди подошел вплотную к нему, наклонил его голову к себе и промолвил:
— Я много слышал о тебе, Микеланджело…
Потому что старик тщательно следил за всем, где что было выдающегося, беспрестанно мучаясь мыслью, что не может так прославить Болонью художниками, как прославилась Флоренция, которой он всегда завидовал. Сколько, сколько раз по ночам, проведенным в старческой бессоннице, мечтал он о том, будто он, патриций, глава знатного рода, живет при дворе Лоренцо Маньифико в качестве его друга и советника, беседует с медицейскими платониками, слушает, как декламируют Эсхила и Овидия, руководит устройством карнавалов и политикой Италии… А просыпался всякий раз в Болонье, где могущественные Бентивольо думают только о новых крепостях, толпах солдат алчные, грубые, кровожадные, такие непохожие на обаятельного князя Лоренцо… Старик не забывал, как никогда не забывает зависть. Отшельник в пурпуре, любитель гармоничной жизни, переутонченный собиратель сокровищ искусства, гнушаясь пустоты жизни в Болонье, ревниво следил за всем, что делалось во Флоренции. И вдруг вот он перед ним, один из художников Маньифико, очутившийся в тюрьме, как бродяга, вот он, о котором агенты доставляли ему сведения, что именно этого художника Лоренцо особенно любит и ценит, вот он, с лицом, отмеченным ударом кулака мордобойца, с горящими глазами, в измятой, выцветшей одежде, вот он, найденный в тюрьме и безоружный, твердящий все время одно и то же: прошу выдать мне камень, как личную препроводительную грамоту, дай мне камень и увидишь, что я в самом деле Микеланджело Буонарроти… Альдовранди повторял только:
