Альфредо Конде - Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса
Антонио Ибаньес действительно может испытывать сейчас чувство полной удовлетворенности. И этим чувством он обязан, в частности, человеку, которого он заставляет ждать в приемной, или, вернее, своим друзьям — друзьям, которые, как он предполагает, и прислали к нему этого человека, и он догадывается, с какой целью. Эти его друзья, которым он всегда отвечал щедрой дружбой, выступили в его защиту во время судебного разбирательства, и сделали они это по настоянию Бернардо Фелипе, его всегдашнего друга, находящегося в дружеских отношениях со всеми в далеком столичном граде Мадриде. Судебное разбирательство было предпринято по поводу мятежа, случившегося четыре года назад, и он выиграл его по всем направлениям и, можно даже сказать, шикарно, с показной и даже фанфаронской щедростью; решение суда предполагало огромное возмещение убытков, наполнившее его чувством удовлетворения, и моральную компенсацию, заставившую его чувствовать себя выше всего человечества. Первая выплата равнялась шестистам шестидесяти трем тысячам медных реалов и двенадцати мараведи. Вот уж действительно, немалое удовлетворение.
Один медный реал равен тридцати четырем мараведи, мысленно уточняет господин Саргаделоса, словно заново давая оценку своим мыслям.
Этот огромный штраф был пропорционально распределен между восемнадцатью зачинщиками, по двенадцать тысяч двести девяносто медных реалов и шесть мараведи с каждого. Остатки небольших сумм должны были выплатить остальные несущие ответственность за случившиеся. Но это далеко не самое большое удовлетворение, которое он испытал. Вторая значительная сумма коснулась тех восьмерых человек, которые были арестованы в первую очередь, а также наследников тех, кто умер в тюрьме. Каждый из них должен будет, поскольку еще не все это выполнили, выплатить ему шестнадцать тысяч триста восемьдесят шесть реалов и тридцать мараведи. Даже арест, наложенный на имущество, не помог большинству из них полностью рассчитаться с долгом, и некоторые селяне стали нищими и так и бродят теперь, прося подаяние, от одной двери к другой. Он должен дать им еще какое-то время прозябать в нищете, прежде чем окончательно раздавить их силой своего великодушия.
— Если пара волов стоит девятьсот реалов, посмотрим, как эти проходимцы выплатят мне то, что должны, — вслух размышляет Ибаньес.
Ему прекрасно известно, что у несчастных уже давно нет волов. Поэтому он полагает, что скоро наступит подходящий момент проявить великодушие и щедрость по отношению к ним, доказать свою способность прощать и быть милосердным, сделав это таким образом, чтобы у него оставалась возможность требовать от них усилий, направленных на развитие общества.
В действительности его вовсе не так не волнует, что он еще полностью не получил назначенную сумму. Завод уже давно действует, последствия катастрофы ликвидированы, и он знает, что так или иначе в конце концов получит свои деньги. Недаром уже несколько лет Саргаделос живет совершенно нормально. Если как следует подумать, а он часто думает об этом, после мятежа он стал только сильнее.
Через полуоткрытое окно доносится заводской гул, и Антонио вздыхает с глубоким удовлетворением. Он знает, что в свое время разрешение на строительство фаянсовой фабрики будет получено — месяцем позже, месяцем раньше, и он уже приступил к работам по ее сооружению, чтобы совсем скоро, еще до того, как будет получено официальное разрешение, как это было и в случае с литейным производством, он мог выйти на рынок, до настоящего момента полностью захваченный бристольским фаянсом. Он даже думает, что первые изделия могут быть белыми или цвета ярко-синего кобальта, как тот, что он предпочитает для своих кафтанов с тех пор, как облачился в тот самый первый, подаренный Бернардо Фелипе; он и сейчас продолжает носить их с неизменным постоянством, заставляющим думать, что этот цвет служит ему как бы знаком удачи. Он носит камзолы вызывающих расцветок, наряжаясь, казалось бы, без всякой манерности, но, по сути дела, это не так: ведь манерность, стремление выставить себя напоказ, никогда не проявляется в какой-то одной форме, но во множестве их, хотя часто они и скрыты от взгляда непроницательного человека.
Антонио Ибаньес доволен. Несколько дней назад он получил известие о том, что Педроса ездил в Мадрид, дабы в очередной раз опротестовать решение суда, и что в конце концов в престольном граде ему сообщили, чтобы он «считал сей город и его окрестности тюрьмой и не пытался покинуть их», так что для того, чтобы покинуть столицу, ему снова пришлось рыть землю носом. Педроса вернулся поверженным. Но это еще не все. Не так давно Ибаньесу сообщили, и это стало поводом для новой, еще большей радости, что Педроса и Николас Пардо, который тоже был в свое время задержан по причине участия в мятеже в качестве подстрекателя и отправлен в Корунью с большим треском и при стечении огромного числа любопытных и который сопровождал Педросу в его последней неудачной столичной авантюре, — так вот они оба, дуэтом, обратились с просьбой о прощении, каясь с Библией в руках и говоря, что «природные и Божественные законы настоятельно требуют сего, имея в качестве наилучшего примера призыв Бога к праотцу нашему Адаму, дабы вменить ему в вину грех, совершенный им прежде, нежели было наложено наказание». Лучше бы они этого не делали. Приведенные аргументы помогли им получить освобождение от наказания за то, что они пытались опротестовать приговор, но для этого им пришлось заручиться далеко не бескорыстным благоволением Антонио Ибаньеса, что позволило ему нанести им еще одно оскорбление, вновь унизить их, высказавшись в пользу прощения, которое и было им даровано по просьбе судей; при этом его единственное желание состояло в том, чтобы вернуть свои деньги и поддерживать в рабочем состоянии Саргаделос. Они приняли все как есть, дабы обрести утраченную свободу. Все, кроме примирения с ненавистным господином с жестким взглядом и высокомерным выражением лица, которому они всегда будут по-прежнему желать смерти.
Хозяин Саргаделоса решает забыть то, что сегодня он считает мелочами, всю эту ненависть, которую он в конце концов победит или подавит, он сам еще не знает как, и войти в кабинет. Мануэль Фрейре Кастрильон, изучавший некогда теологию в Компостеле, где он был членом муниципального совета и секретарем Экономического общества друзей страны, которое он сам же и основал, встает со своего места и приветствует его с особой любезностью, как того, по его пониманию, требует высокое положение Ибаньеса.
— Добрый день, господин депутат от Мондоньедо! — сердечно приветствует его господин Саргаделоса. — Как я благодарен вам за визит! — церемонно заключает Антонио Ибаньес в полном соответствии со своей ролью хозяина дворца, столь отличной от той, какую ему приходилось играть в детстве в родном доме в Феррейреле, где, впрочем, он воспринял от отца аристократическую манеру поведения.
— Дон Антонио! — торжественно вторит ему депутат. — Следуя из Вивейро, я не устоял перед искушением заехать, чтобы приветствовать вас.
Ибаньес предлагает ему сесть. Он знает, что депутат приехал поговорить о чем-то важном. Старый просветитель, раскаявшийся в своих интеллектуальных авантюрах из-за страха, внушенного ему Французской революцией, спокойно и важно подчиняется ему. Они давно знакомы друг с другом. Фрейре родственник одного из зятьев Ибаньеса, и ему хорошо известно об авторитете и власти, которыми пользуется при дворе тот, кому вскоре суждено стать маркизом Саргаделосом. Поэтому он угадывает в нем родственную душу, которая, всячески поддерживая Просвещение и его теории, тем не менее чтит христианскую веру и власть монарха. Ибаньес это знает, но ему также известно, что Фрейре сейчас ведет себя с пылом новообращенного, стремясь всячески отрицать то, что он считает ошибками прошлого, и утверждать недавно обретенную новую веру. Поэтому он спрашивает его:
— Как движется написание вашего труда, дон Мануэль?
Фрейре Кастрильон благодарно улыбается, исполненный самодовольства. Он занят написанием Аргументированного словаря, учебного пособия для разумения некоторых писателей, по ошибке родившихся в Испании, в котором уже со своих теперешних традиционалистских позиций нападает на сторонников иностранных веяний. Он был просветителем и, по сути, сейчас и должен был бы им оставаться, если просветительство есть следствие не только накопления знаний, но также и действий. Но он отказался от идей Просвещения и превратился в традиционалиста из страха утратить привилегии, принадлежавшие ему от рождения. Антонио абсолютно не доверяет ему.
— О, все очень хорошо, очень хорошо. Большое спасибо, дон Антонио. Я только вот не знаю, следует ли вводить главу о цели Королевского декрета от шестнадцатого октября тысяча семьсот шестьдесят пятого года, в результате которого Севилья потеряла свое положение единственного порта в торговле с Америкой, разделив его с Сантандером[112], Хихоном[113], Коруньей, Малагой[114], Картахеной и Барселоной, так что иностранная зараза может теперь проникать через все эти порты. Дела покойного монарха; единственное его важное деяние — это изгнание иезуитов, — говорит он кислым тоном, претендующим на ироничность, но это ему плохо удается.
