Альфредо Конде - Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса
Сборище призвано направить присутствующих в русло вновь обретенных надежд, а посему собравшиеся постоянно обращаются к воспоминаниям, сопровождая их все более шумными взрывами хохота; они вспоминают о том, что произошло четыре года назад, чтобы отвлечься от недавних неудач. Как получилось, что этот несчастный просветитель так легко справился с ними, когда они решили помериться с ним силами? В 1801-м, в первый год нового века, он арендовал девятую часть десятичных сборов провинции Луго, которые Папа Пий VII[110] пожаловал в качестве привилегии испанской монархии, а на следующий год добился благоприятного решения суда по делу мятежа девяносто восьмого года. Вот это-то больше всего и гложет их. Это да еще то, что он испросил титул маркиза Саргаделоса.
Дон Мануэль Педроса, хозяин дворца, давшего фамилию его семье по меньшей мере еще в 1597 году, о чем свидетельствует надпись над одним из окон на втором этаже, откуда можно созерцать восход солнца, слушает молча, ибо он уже давно привык и устал от этих нескончаемых жалоб сих бесстрашных святых отцов. В отличие от них он почти каждый день наблюдает, как встает солнце. И еще он умеет любоваться закатом. Из его дворца видно море, маяк Сан-Сибрао, скрывающиеся за ним на западе утесы, но море лишено безмятежности; взгляд, устремленный из окон его дворца, не найдет желанного покоя. Мануэль Педроса привык видеть все, ибо ему уже все довелось увидеть. И он никогда не отчаивается. Единственное, что вызывает его негодование, так это платный тракт, хотя из окон его и не видно, который Ибаньес проложил прямо перед его носом, по его собственным землям, дабы подвозить изделия своего производства к лебедочному причалу. Грузы немедленно доставляются на суда строго определенного назначения. Все это каждодневное, невыносимое оскорбление.
Ни у одного дома в округе нет такого величественного портала, как у него, с огромным гербом над входом и аркой, возвышающейся справа от часовни, придающей всему вокруг вековой покой и особое очарование; но ни одному дому не было нанесено такого страшного оскорбления. Через этот портал вошел шурин Ибаньеса и в этой часовне преклонил колена, когда прибежал к нему просить убежища. Ему пришлось предоставить его. Теперь дон Педроса боится, что священники припомнят ему это и посмеются над ним. Но они этого не сделают, ибо хорошо знают, кто здесь распоряжается, и им также прекрасно известно, что ему, Педросе, пришлось уступить свои земли, чтобы там утвердились позор и бесчестие, и он вынужден был согласиться после того, как на него надлежащим и мудрым образом надавили.
Платная дорога заканчивается на лебедочном причале, названном так потому, что на нем стоит лебедка, от которой тянутся длинные канаты, крепящиеся к битенгам[111] вытащенных на песок судов. Когда они освободятся от своих грузов, заполнив ими склады, выходящие на песчаный берег Каоса, и под самую завязку заполнят трюмы изделиями Саргаделоса, их можно будет снова спустить на воду.
Склады расположены совсем близко от маяка Сан-Сибрао, с западной стороны, противоположной той, откуда Педроса созерцает из своего дворца море, менее спокойное здесь, чем возле причала. Склады стоят на маленькой площади селения, возле улицы Виела, и у одного из них каменная лестница с такими же ступенями, как в здании местной администрации, возможно, чтобы всем было понятно, в каких кругах вращается тот, кто поднимается и спускается по этой лестнице. На складах хранится все: то, что поступает морем, как-то продовольствие или холсты, а также различные инструменты и орудия труда, одежда и пряности, множество товаров, о которых и сказать-то нельзя наверняка, то ли Ибаньес их просто хранит, то ли накапливает.
Педросе известно, какова его власть над священниками округи. А потому он всегда выжидает, чтобы сказать последнее слово. Он спокойно может произнести его и после ужина. Уже приближается его час, и более чем вероятно, что дон Роке вновь распорядится накрывать на стол. Но сегодня он испытывает нетерпение. Здесь собрались наименее решительные, но одновременно самые сумасбродные священники округи. Он предпочел бы иметь дело с такими, как падре из Бурелы или хотя бы из Нойса, но лучше с первым, наиболее воинственным, всегда готовым схватиться за оружие или в нужный момент взять на себя рискованную миссию. Педроса испытывает нетерпение, он не собирается оставаться здесь дольше. Поэтому он вступает в разговор и делится новостью, которая явно даст повод для разговоров, как только он уйдет:
— Сеньоры аббаты, знайте, что строительство фаянсовой фабрики завершено и нашему другу пожалован крест Карлоса III. — Затем он встает с явной неторопливостью, но вовсе не намеренной, а вызванной исключительно состоянием его суставов, и, разминаясь и пощелкивая костяшками пальцев, возвращается к действительности: — То, о чем вы говорите, дорогие мои сеньоры аббаты, дело прошлое. Боров от этого стал только жирнее. Господин главный декан недавно пригрозил одному депутату тюрьмой и желает, чтобы младшие офицеры ополчения отправились в Рибадео с полком провинциальных войск.
В разговор вступает Педро Ривера, священник из Трасбара, делая вид, будто он в ужасе.
— Надо любыми способами помешать этому! — кричит он с притворным возмущением.
— Оставьте, оставьте, дон Педриньо, умерьте пыл, ведь, как сказал Годой, нельзя все доводить до безрассудства! — успокаивает его дон Мануэль Педроса.
Хозяин дворца понимает, что настал момент, чтобы завершить собрание некой договоренностью или по крайней мере осознанием единства цели, которую он жаждет воплотить на протяжении многих лет.
— Нужно разделаться с господином маркизом любым способом и как можно раньше!
Тон его голоса саркастичен, насмешлив и едок; титул маркиза, впервые только что употребленный по отношению к Антонио Ибаньесу, вызвал у всех тревогу, от которой избавляла лишь издевка, звучащая в голосе Мануэля Педросы, сельского идальго, презирающего хозяина Саргаделоса настолько, чтобы пожелать ему смерти; все одобрили это, и никто не отверг; но это пожелание сопровождалось упоминанием титула, так что выходило, будто фраза была произнесена не для того, чтобы вынести приговор, а чтобы лишь посмеяться над ходатайством о пожаловании дворянского звания. Ибаньес должен умереть, но как? Да как получится. Восемнадцать человек, признанных подстрекателями и зачинщиками бунта, теперь обязаны денежными взносами возместить убытки хозяина Саргаделоса и, что еще хуже, продолжать терпеть его присутствие, а вместе с ним и его деятельность, которая для всех является оскорбительной, ибо они владельцы земли, хозяева человеческих жизней и поместий, они правят умами и обладают правом первой ночи. Мир хорош таким, каков он есть, и нет никакой необходимости в нововведениях, подобных тем, что своим образом мыслей и мировоззрением несет Ибаньес.
Мануэль Педроса оперся руками о стол и навис над ним всем телом, словно стоя на трибуне форума и собираясь изречь некую сентенцию.
— Мы не можем сделать этого. Пусть это сделают другие, — торжественно произнес он.
Он понимает, что только что еще раз приговорил Антонио Ибаньеса к смерти и что вовсе не это было целью его визита в Сан-Педро-де-Кангас, но ему пришла в голову удачная мысль, случай казался удобным, и он не сумел и не захотел упустить его.
— Маркиз! — кричит дон Роке. Он вновь берет в руки ящик и, толком не зная, зачем это делает, ставит его на стол, поднимает крышку и задумчиво созерцает свое сокровище. Остальные молчат. Наконец дон Роке произносит: — Нужно заключить его в кокон и раздавить до того, как он снова взлетит.
2Во дворце Саргаделоса Антонио Ибаньес, наконец-то ощутивший некоторое безразличие к своей персоне, созерцает второй из своих портретов, написанных Гойей. Он знает, что в приемной его ждет некто, но не особенно беспокоится по этому поводу: подождут и еще. Это такой же законный способ придать себе больше важности, как и любой другой, и, хотя ему известно, что он должен тому, кто пребывает в ожидании, он также знает, что один из способов сократить долг состоит в том, чтобы принять важный вид, облачившись в него как в своего рода ореол власти, своеобразно понятого престижа, указывающего на его значительность. А потому он еще ненадолго задерживается, разглядывая себя. Он предается этому, созерцая свой портрет, и всякий раз вспоминает те свет и тьму, что окутывали его в доме в Феррейреле четыре года тому назад, в то ужасное время.
Он поместил портрет на то самое место, откуда снял картину, когда был вынужден бежать в поисках спасения, теперь не кажущегося ему таким уж труднодостижимым, как в момент вынужденного стремительного бегства четыре года назад. Он вспоминает портрет, который взял тогда с собой и который теперь висит в главной зале дворца в Рибадео, и сравнивает его с этим. То безразличие, которое, как ему кажется, он теперь испытывает к самому себе, действительно имеет место, по крайней мере в той степени, как ранее нельзя было даже предположить, однако оно не мешает ему изучать свой взгляд с обновленным интересом, еще более страстно. Только теперь он испытывает не беспокойство, а лишь любопытство; и это любопытство позволяет ему погрузиться в беззаботное безразличие, в отстраненность чувств, совсем не такую, как в тот раз, когда жизнь его висела на волоске или, по крайней мере, ему так представлялось. И вот он видит себя запечатленным на портрете. У него вид победителя. Он созерцает картину и думает, что отраженный в ней образ переполнен чувством удовлетворенности. Возможно, так оно и есть. Но Гойя изобразил старика с блеклыми прядями волос, хмурым лицом и губами, сжатыми в гримасу, выражающую то ли язвительность, то ли горечь.
