Леонид Ефанов - Князь Василий Долгоруков (Крымский)
Чиновники пошептались между собой, потом Мегмет-мурза сказал:
— Требуемые крепости никогда нам не принадлежали, а находились в турецких руках. Как же мы можем отдавать чужое? О них вам следует говорить с Портой.
— Крепости действительно были в руках турецких. Но теперь принадлежат Крыму и состоят под властью хана.
— Нам даны полномочия обсуждать договор, а не уступку крепостей… Это дело хана! С ним и решайте.
Евдоким Алексеевич понял, что утвердить сейчас седьмую статью не удастся, а настаивать далее — неразумно: переговоры зайдут в тупик. Он посмотрел на Веселицкого.
Тот понял взгляд посла и примирительно произнес:
— Наша дружеская беседа продолжается долго. Все уже, видимо, притомились… Я предлагаю прекратить нынешнюю конференцию, оставшиеся статьи — чтобы не утомлять уважаемых депутатов — не объявлять, а передать прожект для последующего чтения и обсуждения в диване.
— Мы согласны поступить таким образом, — кивнул Абдувелли-ага.
Переводчик Константинов передал ему папку с бумагами.
В последующих статьях проекта договора указывалось, что ногайские орды должны навсегда остаться на кубанской стороне и состоять по древним своим правилам, обычаям и обрядам под властью крымского хана.
Далее шло упоминание об обмене пленными, которых следовало возвращать без всякого выкупа. Но зная настроения татар, их острую, неприязненную реакцию на возвращение христианских пленников, русские пошли на уступку: все невольники, даже христиане, не являвшиеся подданными России, должны отсылаться назад к татарам или же — с согласия прежних хозяев — могли выкупаться империей.
В двенадцатой статье говорилось о взаимной торговле; тринадцатая объявляла о содержании при крымском хане российского «резидующего министра», которого татары должны были почитать, не дозволяя оскорблений, и подвергать жестокому наказанию всех, кто таковые ему нанесет…
Изворотливое упрямство ханских депутатов насторожило Щербинина. Ни один из предъявленных резонов не произвел на них сильного действия. Разочарованный, он написал в Петербург:
«Видимо по всему, что отнюдь не хотят иметь в Крыму русских гарнизонов и не желают быть под покровительством ее величества, ибо когда я между разговорами внушал им об опасности для них с турецкой стороны и по заключении мира, то они отвечали, что ничего от турок не опасаются. Поэтому мне кажется, что когда будет заключен мир и русское войско от них уйдет, то опять впустят в Крым турок, к которым по закону, нравам и обычаям имеют полную привязанность и преданность…»
13
В конце июня русское посольство в четыреста человек — офицеры, лакеи, повара, канцеляристы, музыканты, коновалы, прочий обслуживающий люд — покинуло главную квартиру Первой армии. Множество карет, летних колясок, обозных повозок нескончаемой чередой неторопливо запылили по вьющейся между лесов и холмов дороге, направляясь в Фокшаны.
Орлов не спешил: ему донесли, что турки движутся еще медленнее. Их посольство было побольше русского — пятьсот человек, — и на несметное число повозок, забитых багажом и припасами (турки везли даже клетки с курами), не хватило лошадей — пришлось запрягать тихоходных волов и верблюдов. Отборных же красавцев-коней, шедших с обозом, в упряжь не ставили — берегли для церемонии торжественного въезда послов в Фокшаны.
Орлов особенно не тревожился, даже шутил:
— Им нынче резвость без надобности — не на бал едут!
Но при переправе через Серет вызвал полковника Христофора Петерсона и, высунув голову в каретное окошко, велел ему ехать к Дунаю:
— Встретишь турок! И поторопи их…
Зная пристрастие турок ко всяким почестям, Петерсон организовал все наилучшим образом: посольство во главе с Осман-эфенди и Яссини-заде, заменившего отставленного от негоциации рейс-эфенди Исмаил-бея, переправлялось через Дунай под музыку, дробь барабанов, звучно гремевшие над водной гладью салютующие пушки.
Этот спектакль порадовал самолюбие турок — они милостиво улыбались, говорили приятные слова. Но когда Петерсон намекнул, что российские полномочные ожидают скорейшего прибытия своих турецких визави в Фокшаны, Осман-эфенди, вытянув руку в сторону огромного обоза, пожаловался:
— Я не знаю способа заставить волов идти быстрее…
В городок, построенный русскими инженерными командами, турки въехали — торжественно и шумно — двадцатого июля.
Семеня по хрустящему песку аллей, Осман обошел лагерь, осмотрел палатки и строения, одобрительно заметил шагавшему рядом Петерсону:
— Граф Орлов постарался на славу — в тишине и покое и мысли светлеют и разум проясняется… Выразите графу мою признательность за выбор столь необычного и приятного места.
Петерсон приложил два пальца к шляпе, прыгнул в седло, легко поскакал к русскому лагерю.
Орлов и Обресков — оба без кафтанов и париков — сидели под развесистым дубом, отдыхая после обеда. Стоявший перед ними стол был заполнен винными бутылками, вазами со сластями, ранними фруктами. Орлов жевал тугие светло-желтые черешни и лениво сплевывал косточки, стараясь попасть в пустой бокал. Обресков, откинувшись на спинку мягкого стула, вытянув толстые ноги, покуривал трубку, наблюдая за тщетными упражнениями графа. Оба, скучая, ждали турецких представителей.
Орлов плюнул косточкой — снова мимо — и, не глядя на подошедшего Петерсона, спросил повелительно:
— Кого пришлют басурманы?
— Осман не сказал, — коротко ответил полковник.
Орлов плюнул — мимо:
— Ну иди!
Петерсон козырнул и зашагал к офицерским палаткам.
Орлов утер ладонью губы, повернул голову к Обрескову:
— Турок-то лаской встречать будем иль строгостью?
Алексей Михайлович ответил длинно:
— При всем частном у каждого турка невежестве Порта имеет свой издревле установленный систематический образ негоциирования, который обстоятельствами мало переменяется… Основания сего способа — их гордость и застенчивость. Первое качество происходит от обыкновенного в их правительстве варварского тона, а второе — от свойственной каждому турецкому полномочному боязни, чтобы в случае народного роптания за неполезный Порте мир не быть жертвой удовлетворения оного. С таковыми правилами турки, привыкнув вести негоциации с превеликой холодностью, неоднократно имели удачу получить кондиции более выгодные, нежели сами ожидали или каковые со своей стороны представляли… Отсюда я заключаю, что прежде надобно достаточно глубоко вникнуть в персональные характеры и нравы Османа и Яссини, настроить по ним наши струны, а затем живыми и сильными убеждениями привести в замешательство, обратив в пользу и подкрепление наших видов.
— Э-э, — качнул головой Орлов, — это не по мне… Наша сила и страх турецкий перед ней — вот что следует положить в основу негоциации.
— Осман — крепкий политик, — предостерег его Обресков. — Образован, знает европейские языки, в разговорах мудр и увертлив.
— Уж не его ли это ведут? — хмыкнул Орлов, глядя за спину Обрескова.
Алексей Михайлович обернулся.
По аллее в сопровождении советника Александра Пиния и двух солдат шагал человек, одетый в турецкое платье. Это был переводчик Османа — Ризо.
Подойдя к столу, Ризо отвесил низкий поклон, сказал по-итальянски (русского языка он не знал), что Осман-эфенди просит уважить его преклонный возраст, усталость после длительного путешествия и перенести начало конгресса на неделю.
— Неделю? — взметнул крылатую бровь Орлов. Я полагаю…
Обресков, чувствуя, что граф скажет сейчас какую-то резкость, бесцеремонно перебил его:
— Передайте почтенному эфенди, что мы согласны подождать неделю. Но не более! Ибо постановление желаемого всеми мира вряд ли стоит откладывать надолго.
— Солдаты увели Ризо.
Орлов сверкнул глазами:
— Я бы попросил вас, милостивый государь…
Обресков снова не дал ему договорить — пояснил примирительно:
— На проверку полномочий и прочие мелочи все равно уйдет несколько дней. Стоит ли начинать конгресс нанесением обид туркам?
— Я угодничать перед ними не намерен! — потряс кулаком Орлов.
— Я тоже… Только не вижу резона злить турок с первого дня. Все еще впереди!..
Орлов горячился зря: уже первые, предварительные, встречи, начавшиеся на следующее утро, показали, что рассудительный Обресков был прав. Едва Пиний и Ризо представили друг другу для ознакомления копии полномочных грамот своих послов, зоркий глаз российского советника обнаружил, что Яссини-заде именуется в грамоте просто полномочным министром, но не имеет положенного в таких случаях посольского характера.
