Степан Злобин - По обрывистому пути
Тётя Нюра заходила сюда почти каждый день, принося то от своих кур яичек, то пирог, то густого домашнего варенца, то студню или еще какой-нибудь материнской рукою сготовленной снеди. К молодым забегали младшие братья Любы — Сашка и Колька, приходила и мать Кирюши и брат его Боря, ученик железнодорожного училища, а под праздники или когда выпадали свободные вечера — сходились брат с сестрой Головатовы, иногда забредал Степан Горобцов с Парашей, и с удовольствием проводил свободный вечер в саду Григорий Ютанин.
— Ну и устроились ребятишки, чисто в раю, все цветёт! — приговаривал машинист, любуясь радостным счастьем дочери.
Постоянно приходил сюда и, Илья. Он подолгу сидел, поджидая, не зайдет ли к Любашке Луша. Луша, однако, в последнее время была особенно занята: она готовилась к экзаменам экстерном, не бросая работы в типографии. Илья её видел мельком лишь два раза, заметил, как она исхудала, как извелась и устала. При мысли о ней у него щемило сердце.
Илья считал виноватым себя перед Лушей. Не себя — всю семью Ютаниных, из-за которой так усложнилась Лу-шина жизнь. «А она все простила, все позабыла, и Любке приют дала, и Наташку с Никитой принимает и шутит с ними… Душа!» — взволнованно думал Илья.
2После выписки Луши из больницы, в конце января, состоялось определение педагогического совета гимназии об ее исключении. По адресу Фотиной педагогический совет решил ограничиться строгим внушением, даже не сбавив балла за поведение. Все же Сима была дочкой известного в городе старого чиновника. Подруги создали Симе ореол принципиальности и уважительным шепотом называли ее «толстовской».
Вопреки увещаниям своей матери, Сима сняла у себя в комнате икону, а на стене над кроватью повесила репродукцию «Тайной вечери» Леонардо да Винчи и портрет Толстого. За это на первом же экзамене закона божьего поп влепил Симе тройку, лишив ее заслуженной золотой медали.
Сима уговорила Лушу сдавать экзамены экстерном, обещая помочь в подготовке.
Лушу экзаменовали строго, «с пристрастием», не поставили ни единой пятерки. И после экзаменов половина девочек демонстративно не явилась на выпускной вечер в гимназию, а на другой день они устроили вечеринку в саду у Фотиных с танцами на гладкой и заново выровненной крокетной площадке.
Вечер этот был прощанием подруг, проучившихся несколько лет вместе. У каждой начиналась своя отдельная жизнь, и хотя они никуда не уезжали из города, новая жизнь тянула каждую из них в свою особую сторону.
Теперь, когда оставалось свободное время, Луше хотелось побольше побыть с Ильей.
В этом городе, где их обоих так многие знали, отношения их складывались совсем не просто. Не то что у Любы е Кирюшей — захотели и поженились! Луша с Ильей оказались бы ни на что не похожей парой. «Образованная», «гимназистка» Луша и Илья — простой слесарь! Не для того же, на самом деле, из последних сил тетка Катерина обучала свою девчонку в гимназии, чтобы выдать за слесаря…
Даже в газетной типографии и среди ее подруг-гимназисток такое замужество показалось бы странным.
Илья и Луша об этом втайне думали и по молчаливому согласию оттягивали разговор на эту щекотливую тему. Они как будто надеялись просто на время, что оно что-то покажет, подскажет и как-то само упростит их сложное положение.
Им ещё не прискучили вечерние встречи, прогулки, сначала — по подернутым ломкой корочкой лужицам, позже — по обтаявшим, голым камням мостовой до какой-нибудь тихой скамеечки у чужих ворот, где можно сидеть молча, рука в руку. Не наскучили бесконечные ночные проводы и на прощание у ворот робкие поцелуи, после которых, словно боясь друг друга, оба спешили расстаться…
Настойчивые просьбы Симы, радушные приглашения Софьи Петровны всегда бывать у них запросто и предложение Викентия Ивановича о том, чтобы не только бывать, но еще приводить с собой кого-нибудь из железнодорожников, давали Луше возможность бывать запросто в этой интеллигентной семье. Луше нравились Фотины своей простотой, семейной дружбой, человеческой душевной добротой. Как бы хотела Луша пойти к ним с Ильей. Луша была уверена, что Илья, случись ему стать собеседником Фотина, будет оценен Викентием Ивановичем по достоинству и сам тотчас себй почувствует будто дома. Но разве его затащишь!..
Как-то Луша сказала, что Сима позвала ее к себе в воскресенье. Илья помрачнел: это значило, что в воскресенье они не увидятся.
— Идем же вместе, — с надеждой позвала его Луша.
— Да что ты! — почти в испуге отшатнулся Илья. — Там образованные будут, а я один, как дурак в зверинце, как дикобраз в клетке, стану сидеть! — возразил он.
— Дикобраз, — поправила его Луша.
— Ну вот, сама видишь, как! «Дикобраз», а я скажу «дикобраз». Над тобой же насмеются: мол, нашла кавалера!
— А я тоже могу сказать неправильно: какие-нибудь колосники, бегуны, кривошипы, поршни…
— «Поршня», а не «поршни» — удовлетворённо поправил Илья.
— Так что же я, значит, дура?
— Поршня понимать и не женское дело. Ты свое понимаешь!
— А ты — своё! Ты, думаешь, адвокаты в докторском деле смыслят? А Викентий Иванович Фотин — фабричный инспектор, он инженер, так он и в поршнях твоих разбирается! Ведь я со Степашей и с дядей Гришей говорить не стесняюсь!
— Да ведь они все простые, мои-то! — настойчиво утверждал Илья. — Небось мои тебе тоже свой. А там — гимназисты, барышни, да еще и старший фабричный инспектор! Старший фабричный инспектор — это, брат, будет по больше мастера. Это — нача-альник!
Луша понимала, что в чем-то он прав, но была убеждена, что спокойный, уверенный ум, положительное, смелое отношение Ильи к жизни одолеют тайное предубеждение, которое может родиться из случайного неуклюжего слова. Но как убедить в этом Илью?..
— Да чем же ты их хуже, Илюша? Чем хуже?! — отчаянно настаивала она.
— Да ничем я не хуже, а всё-таки там у них ручки целуют, коклетки вилками ковыряют, духами надушены…
Луша остереглась поправить «коклетки».
— Откуда ты взял! Никто там рук не целует, и вовсе надушены. Хорошие люди — и всё… Ты что, Симу не видел?
Илья усмехнулся.
— Видал. Индюшечка жирная, розовая такая, курносая. Очень смешная. Я ее с матерью ветрел, сразу видно, что мать, — тож курносая, круглая… Да я не сказал, что они плохие, а как-то не наши… Ну, не пойду, да и все! — решительно и вдруг с раздражением заключил Илья:
3В воскресенье Луша позвала Илью «на пироги», которые ее мать пекла с особенным мастерством. Веселый и довольный Илья вдруг смутился, стал неестествен, натянут, когда в комнату впорхнула Сима, чтобы позвать Лушу с собой. Не зная, куда девать руки, Илья опрокинул чай на колени и залил скатерть…
Наблюдая ревнивым взором за Ильей и за Симой, Луша видела, что Илья вызвал в Симе удивленное разочарование. А Илья так и не смог оправиться от смущения.
Луша сама была так расстроена и раздражена Ильей, что для нее стало неодолимой потребностью показать подруге Илью настоящего, того, которого знала и любила она.
Она позвала Симу кататься на лодке в компании с Любой, с Ильей и Кирюшей, пригласив и Коростелева, с которым, как Луше было известно, Сима готова хоть на край света.
Солнце садилось, когда широкая и тяжелая двухпарная шлюпка с компанией молодежи отчалила от плотов и пошла по затону.
— Кто не привык, тот прощайся с жизнью: сожрут комарищи! — предупредил Кирюша, которого почему-то ни как не смущало общество «интеллигентов».
— А мы их дымком! — закуривая, сказал Коростелев.
— Нашего комара папиросой не прошибешь. На него костры нужны, как на волка! — заметил Илья, налегая на весла. — Нас, слободских, он, однако, не трогает, а вот Симочке и Константину Константиновичу будет плохо. От них комару свежатинкой пахнет!
— Вы пока хлопните по лбу себя. Я вижу, вас трое едят, — засмеялась Сима, на которую, к удивлению всех, почему-то как раз комары не садились.
Вначале медлительная и казавшаяся нескладной, шлюпка вдруг получила инерцию и скользила по глади затона легко, поворотливо, быстро направляясь к противоположному берегу, где потемневший лес подставлял закатному солнцу розовые вершинки.
Вни-из по Волге реке… —
завел песню Кирюша.
С Нижня-Новгорода, —
подхватил Илья.
Снаряже-ен стружок,
Как стрела ле-етит…
Они бросили весла, и шлюпка, легонько покачиваемая ветром, не спеша двигалась под подшлепывающйй звук небольшой волны.
Солнце спустилось за горизонт, и под зорним, пылающим небом песня летела просторная, задумчивая.
…призадумался,
Пригорюнился.
Об одной душе
Красной девице… —
высоко взлетел задушевный, глубокий и сильный голос Ильи.
