Эркман-Шатриан - История одного крестьянина. Том 1
Потом он скомандовал:
— Налево кругом, шагом марш! Вперед, чаще шаг!
И солдаты вошли в казармы.
Наутро ни одного бывшего офицера в городе не осталось. Вот что довелось мне увидеть!
Спустя три недели, 24 апреля, Национальное собрание получило послание от военного министра, сообщавшего о том, что Овернский полк взбунтовался: «Полк этот прогнал своих офицеров, действует по своей воле и признает одну лишь свою власть». Об этом я прочел в газетах той поры наряду со всякими другими измышлениями. Правдой было то, что солдаты Овернского полка держали сторону народа: что им надоели оскорбления, наносимые офицерами из дворян, что им больше невмоготу было подчиняться людям, способным предать их на поле боя. К тому же, невзирая на послание военного министра, множество других полков поступило так нее. И если б вся наша армия последовала примеру Овернского полка, главнокомандующие не попытались бы натравлять солдат против Собрания представителей народа и генеральные штабы всем составом не переходили бы к врагу.
Прошло несколько дней, и в воскресенье приехал дядюшка Жан. Он нашел, что все дела в порядке, и был доволен. Привез он кипу газет из гостиницы «Большого оленя», что в Ликсгейме, и тогда-то мы узнали о смерти Мирабо, о том, что король, королева, придворные и все вообще сожалели о нем, прославляли его и что Национальное собрание издало такой декрет: «Новое здание церкви св. Женевьевы предназначается для принятия праха великих людей. Только Законодательный корпус вправе решать, кто достоин этой чести. Оноре-Рикетти Мирабо присуждена эта честь». Декрет этот нас удивил, после всего что писал Шовель о Мирабо.
Те же газеты сообщали, что Людовику XVI во что бы то ни стало угодно подышать воздухом в замке Сен-Клу, что национальная гвардия и народ восстали против его отъезда и что он пожаловался Национальному собранию на то, что ему не доверяют. Да и кто из здравомыслящих и порядочных людей мог доверять ему, замечая, что во дворце вечно толпятся вельможи да неприсягнувшие попы и нет ни одного патриота, читая роялистские газеты, вечно кричавшие о недисциплинированности войск, выступавшие против декретов Национального собрания, против простых людей, видя целые потоки вредных книжонок, которые восхвалялись этими газетами и — до того доходило — иногда выпускались под именем Камилла Демулена, Марата и Дюшена[125] для более успешной продажи и клеветы на порядочных людей; да, зная о всех этих подлых и низких поступках, о всех этих кознях и наветах, доверять было нельзя!
Уже одних речей Валентина, капуцинов — «католических, папских и римских граждан», как они себя называли, — было предостаточно, чтобы прозрели самые ослепленные и обнаружилась измена, которую враги подготовляли. Да, никто ему не доверял, и тут не было нашей вины. То была его вина. Чтобы добиться доверия народа, действовать надо прямо и честно, не следует выставлять вперед обманщиков, представляющих вас; если хоть один раз предательство обнаружится, на смену доверию появится презрение, это — истина.
Дядюшка Жан, найдя, что в Лачугах все идет хорошо, на другой же день вернулся к себе на ферму. Несколько дней спустя папа Пий VI предал анафеме священников и епископов, присягнувших конституции. Разумеется, им-то от этого было ни тепло, ни холодно, зато враги обнаглели. Они подняли мятеж в Корсике; они напали на патриотов в Авиньоне[126], они перебили стекла в клубах Парижа. В ответ на это сожгли папскую буллу в Пале-Рояле, останки Вольтера перенесли в церковь св. Женевьевы, постановили перелить колокола в монеты, потребовали, чтобы принц Конде вернулся во Францию, угрожая в противном случае лишить его всех прав на Францию, и прочее и прочее.
Но добрые католики ничуть не угомонились. Они удвоили свою жестокость: так, в Бри-Конт-Робере гусары из Эно выискивали патриотов, даже женщин вытаскивали из кроватей, связывали по рукам и ногам и подвергали постыднейшим оскорблениям. Положение становилось все ужаснее: мысль, что нам придется попасть в их руки, приводила нас в ярость, тем более что все сулило урожайный год. В мае в Лачугах все цвело — фруктовые деревья, живые изгороди, леса; раскидистая груша Маргариты снежным шаром поднималась за домиком Шовелей. Люди говорили:
— Вот бы счастье было, если б мы жили теперь мирно. Натерпелись мы и холода и голода в тяжкие годы — хватит с нас. Выдается урожайный год, а нам грозит беда — вот-вот явятся австрияки или пруссаки и опустошат наши пажити, а изменники с ними сговорятся и предадут нас.
И все же работа закипела. Но вот в одно прекрасное утро разнеслась весть, будто его величество дал тягу, а солдаты национальной гвардии Шампани и окрестностей Меца запрудили все дороги, чтобы его перехватить, будто всюду бьет набат, гремят барабаны; нарочные вереницей несутся друг за другом, и тот, кому удастся поймать беглеца, получит целое состояние.
О новости мы узнали от трех здоровенных эльзасцев и их жен — они проезжали мимо нас из Страсбурга в телеге. Женщины вопили:
— Господи Иисусе! Дева Мария! Святой Иосиф! Гибель пришла неминучая!
А мужчины в треуголках и красных жилетах, сидя впереди, изо всех сил погоняли лошадей. Я крикнул:
— Что случилось?
И эльзасец, державший вожжи, обернулся и ответил:
— Дьявол с цепи сорвался.
Выпив лишнее, он с хохотом отшучивался, но одна из женщин крикнула с сокрушенным видом:
— Король сбежал!
Немного погодя то же повторили человек пятьдесят, — все, кто возвращался из города с рынка, возвращался впопыхах, торопясь к себе в деревни, чтобы сообщить сногсшибательную новость. Трое-четверо проезжих зашли в харчевню и добавили, что вместе с королем бежали королева и дофин.
Вот тут я возненавидел короля: ведь до сих пор, несмотря на все, я доверял его присяге, зная о его великой набожности. Симон Бенерот очень удивился, когда я, весь дрожа, швырнул молот о стену, словно ядро, и закричал:
— Вот негодяй! Он обманул нас.
Но ко мне тут же вернулось спокойствие. Перед «Тремя голубями» собралось множество людей: мужчины и женщины обсуждали новость, спорили, и я им громко стал говорить о том, что король удрал, собираясь соединиться с нашими врагами в Кобленце, что немцы только его и ждут, собираясь вторгнуться к нам, что Вильгельм и Леопольд не решились напасть на нас до его прибытия, опасаясь каких-либо неожиданных событии в Тюильри, а теперь-то им опасаться нечего.
Был бы сейчас в Лачугах крестный Жан, он бы наверняка приказал бить сбор, но и он, и Летюмье, и все остальные унтер-офицеры нашей роты были на полевых работах. Меня охватило отчаяние. Теперь-то мне кажется это смешным: ведь тысячи патриотов охраняли дорогу от Парижа до Страсбурга, и Людовик XVI ехал не по этой дороге — бельгийская или мецская была гораздо короче, но не так рассуждаешь в юности.
Во всяком случае, все пришли к единодушному согласию: король отправился на соединение с нашими врагами и нечего мешкать и ждать, пока враг вторгнется, — таково было мнение народа, и Национальное собрание не сомневалось в этом; вот почему наутро следующего дня, 25 июня, всюду — на дверях церквей и ратуш и даже на стенах харчевен — был расклеен декрет, призывавший всех патриотов быть готовыми к сбору. Сам дядюшка Жан даже прискакал из Пикхольца и, ругая короля самыми последними словами, обзывая его лицемером, наклеил в большой горнице «Трех голубей» этот декрет. Вот он:
«Июня 21 дня, 1792 года.
Национальное собрание постановляет:
Ст. 1-я. Национальная гвардия всего королевства должна быть в состоянии боевой готовности.
Ст. 2-я. Департаменты Севера, Па-де-Кале, Юры, Нижнего и Верхнего Рейна и все департаменты, расположенные на границе с Германией, должны представить по возможности большее число людей.
Ст. 3-я. Прочие департаменты представляют от двух до трех тысяч человек.
Ст. 4-я. В силу этого каждый гражданин, желающий стать под ружье, будет внесен в списки в своем муниципалитете.
Ст. 5-я. Солдаты национальной гвардии, внесенные в списки, образуют батальоны по десять рот каждый; каждая рота будет состоять из пятидесяти человек.
Ст. 6-я. Роты будут находиться под командой двух подпоручиков, поручика и капитана.
Ст. 7-я. Батальоны будут находиться под командой двух подполковников и одного полковника.
Ст. 8-я. Роты выбирают своих офицеров, батальоны — свой штаб.
Ст. 9-я. Каждый солдат национальной гвардии будет получать пятнадцать су в день. Барабанщику будет полагаться полуторный оклад, квартирмейстеру в два раза больше рядового, подпоручику — в три, поручику — в четыре, капитану — в пять, подполковнику — в шесть и полковнику — в семь.
Ст. 10-я. Солдаты национальной гвардии по прекращении военной службы жалованья не получают и возвращаются в свои прежние роты.
