Владимир Малик - Князь Игорь. Витязи червлёных щитов
— Кинязь Игор! Кинязь Игор! Улю-ю-лю-ю! Улю-ю-лю!
Вдруг всё замерло, мгновенно оборвались крики. Наступила мёртвая тишина.
Игорь поднял голову и на взгорье увидел Кончака. Тот сидел на своём горячем коне во всем боевом облачении, в том самом, в котором прибыл с Каялы. Он величаво возвышался над другими ханами и беями. Рука Кончака была поднята вверх. Этот жест, наверно, и оборвал внезапно тот жуткий рёв, который издавала разъярённая орда.
— Снимите с них арканы! — приказал Кончак. — В бою князь Игорь был нашим противником, нашим врагом, а сейчас он мой гость! И никто не смеет обидеть его ни словом, ни делом!
Арканы мгновенно упали наземь. Толпа расступилась, образовав широкую дорогу до самого Тора, где на высоком берегу, в тени верб и тополей, темнела одинокая юрта. Пленники поняли, что это их жилье и их сейчас туда проведут.
Игорь был так ошеломлён, что даже не мог сразу сообразить: все, что сейчас произошло, было заранее продумано Кончаком, чтобы ещё больше его унизить. Словом, Кончак представил происшедшее так, что великий хан ничего не знал и всё совершено по разумению самой стражи, а потом появился он и вновь проявил великодушие. Но так или иначе, но самолюбие Игоря было растоптано, его смешали с грязью, и позора этого не забыть до самой смерти!
Молчание затянулось. Охранники ждали знака, чтобы тронуться, но Кончак неподвижно, словно окаменев, сидел на коне и пристально смотрел на Игоря и его спутников. О чём он думал? Что таилось под его нахмуренным лбом? Какие новые замыслы он сейчас вынашивал?
Игорю хотелось поскорей бежать отсюда, скрыться от сотен глаз, неотрывно за ним следивших, словно ощупывая его придирчивыми взглядами с ног до головы. Наконец он не выдержал и тронул шпорами коня.
Но Воронец не успел сделать и нескольких шагов, как в напряжённой тишине неожиданно прозвучали два голоса. Сначала женский:
— Ждан! Братик! Ты?
И тут же другой, мужской:
— Вуйко Славута! Это я — Самуил!
Игорь оглянулся.
Из толпы пробирались двое: с одной стороны — красиво одетая молодая женщина, с виду русская, а с другой — рыжеволосый, коренастый мужчина, конечно тоже русич, который и одеждой, и фигурой, и цветом волос и бороды отличался от черноголовых, преимущественно худощавых половцев.
Женщина прильнула к колену Ждана, зарыдала.
— Жданчик, братик мой! Неужели это ты? Откуда?
— Я, Настуня, я! — потрясённый неожиданной встречей, Ждан гладил дрожащей рукой русую косу сестры.
— А как все наши? Отец, мама, братья, сестры? Где они? Что с ними?
Ждан помрачнел.
— Одна только мама у нас осталась. Дома она… Да ещё Иванова жена Варя с двумя детками… И больше никого из нашего рода нету… Меньшие ещё тогда, как тебя забрали, погибли, отец в прошлом году помер, а Ивана сегодня не стало… На Каяле… Стрелой в живот…
Настя зарыдала ещё сильней, зашлась в неутешном горе.
— А-а-а… — кричала она.
Тем временем между Самуилом и Славутой шёл разговор.
Пожимая боярину обе руки Самуил спросил:
— Вуйко, как ты здесь оказался? Вот уж никак не ожидал такой встречи!
— Об этом потом, — коротко ответил Славута. — Скажи лучше, что у тебя? Почему не возвращаешься домой? Уже пора!
Самуил понизил голос:
— Я ещё неделю тому назад должен был выехать из орды, да Кончак задержал. Со всей степи собрал войско… Мне кажется, что он каким-то образом пронюхал о решении Святослава идти этим летом на Дон и приготовился встретить его… Ну, а князь Игорь, не ведая об этом, тут как раз и подвернулся… И попал к нему в руки, как кур в ощип! Но теперь речь не об этом. Я думаю — как мне тебя вызволить?
— За меня назначен высокий выкуп — пятьдесят гривен.
— Ого! Ну да ладно, у меня кое-что есть… Я поговорю с Кончаком… А за Ждана?
— Он княжий конюший. Вряд ли Игорь его от себя отпустит…
В это время Кончак подал знак охране, и они тронулись.
— Я найду тебя, вуйко, — шепнул Самуил, пожимая Славуте руку.
Кивнув Ждану, который только что высвободился из объятий сестры, Самуил нырнул в толпу.
Стража сопроводила Игоря на берег Тора. В юрте было полутемно и прохладно, Посреди, на коврике, стояла большая миска с варёной бараниной, рядом лежал мокрый, только что вынутый из родника бурдюк с холодным кумысом. Игорь ничего не стал есть. Выпил две чашки кумыса и сразу, не проронив ни слова, лёг в отгороженный ковром закуток.
Сон не шёл. Болела рука. Болела душа. Перед закрытыми глазами, как наказание свыше, отчётливо виделось широкое поле, усеянное телами погибших русских воинов. В полубредовом видении перед ним проплывали лица брата, сына, племянника, в ушах звучал несмолкаемый шум боя — крики, стоны, лязг сабель, треск ломающихся копий, ржание коней… Боже, Боже, какое несчастье!
Он долго стонал, метался, крепко сжимая веки — и никак не мог заснуть. И только после полуночи, когда в половецком стойбище стих людской гомон и затих собачий лай, он погрузился в забытьё…
Славута, Ждан и Янь тоже уснули.
Проснулись оттого, что кто-то громко спорил со стражей. Янь откинул полог, выглянул наружу. Солнце стояло уже высоко — приближалось к полудню. Из стойбища долетали крики, пенье — там продолжилось начатое вчера гулянье.
Перед входом в юрту два охранника — это уже были не пожилые воины, а молодые джигиты, судя по одежде и оружию из богатых родов — спорили с Настей. Ханша стояла румяная, красивая, разгневанная, с корзиночкой в руках. Перед ней молодые воины скрестили копья и не пускали в юрту, где находился пленённый князь урусов.
— Да пропустите ж меня, ироды! Там мой брат!
— горячилась Настя и напирала грудью на копья.
Головы воинов качались, как заводные:
— Нельзя! Не велено!
— Кто это не велел? Да я сейчас пожалуюсь самому хану Туглию, моему мужу, и он вас…
Но тут она увидела Яня и замерла, поражённая красотой молодого витязя-северянина. Гневное выражение мигом исчезло с её лица, а губы раскрылись в радостной улыбке, обнажив белые, как перламутр зубы. Огромные прекрасные глаза засияли голубизной весеннего неба.
Она была так хороша, эта Настя-ханша! Её славянская красота, пёстрая восточная одежда были так привлекательны, что Янь на время лишился дара речи.
Вчера, когда она, взволнованная, заплаканная, прижималась к колену Ждана и что-то невнятно говорила ему сквозь слезы, Янь не обратил на неё никакого внимания. Да не до того было и ему самому. Измученный, томимый жаждой, угнетённый страшным поражением, он тогда едва держался в седле… А ныне, отдохнувший, сильный, молодой, вновь ощущал неудержимую жажду жизни. Снова сияет солнце, поют птицы, звонко бьётся в груди сердце… Он был не из тех, кто долго печалится, кто обращается к воспоминаниям о вчерашнем дне, когда наступил день сегодняшний, несущий новые радости и новые чувства.
— Кто ты, краса-девица? — наконец вымолвил он.
Настя обрадовалась ему, как цветок солнцу:
— Я сестра Ждана — Настя… Я тут… у хана Туглия… Конечно, полонянка… А ты кто такой будешь?
— Я — Янь… То есть — Иван, сын новгород-северского тысяцкого Рагуила, если слышать доводилось…
Он подошёл к стражникам и уверенной рукой развёл в стороны их копья. Те, увидев богатую одежду пленника и подумав, что это сам князь Игорь, расступились, пропуская Настю.
Янь взял её за руку, повёл в юрту.
— Благодарствую, Янь, — шепнула Настя. — А то эти псы…
— Эх, будь у меня крылья, то я соколом взмыл бы в небо и вырвал бы тебя из когтей этих степных стервятников, красавица! — запальчиво воскликнул Янь. — Разве твоё место здесь?
— И я с радостью полетела бы с тобой, сокол ясный! — не менее горячо откликнулась Настя, пожав Яню руку. — Хоть на край света! От этих полынных степей, от этих табунов, от старого ненавистного хана…
Схожи, видимо, были их сердца, а души — родственные, чуткие, непосредственные, влюбчивые. Достаточно им было обменяться взглядами, трепетно коснуться друг друга и, как от удара кресала о кремень, вспыхнул внезапно огонь.
— Ждан, к тебе сестра! — придя в себя крикнул в глубину юрты Янь и шепнул Насте: — Будешь ещё приходить к нам? Приходи! Прошу!..
— Буду, но не часто… А если ты сможешь, то приди ко мне…
— А хан?
— Хан Туглий проговорился, что скоро в поход пойдёт…
— В поход? Куда?
— А куда ходят половцы? Известно, на Русь… Проклятые!..
К ним подошёл Ждан. Обрадовался сестре — обнял, поцеловал.
— Спасибо, что пришла.
— Принесла вам полакомиться. Неизвестно, чем ещё тут кормят, — и сунула в руки Ждану корзинку.
— С голоду не помрём. Кумыс и мясо дают.
Он отнёс корзинку и сразу же вернулся, чтобы расспросить сестру о её жизни, но Настя вдруг бросилась бежать.
— Кончак! — показала она в сторону стойбища и юркнула в густо разросшиеся по берегу кусты.
