Михайло Старицкий - РУИНА
Это слово произвело на несчастную девушку магическое действие.
— Тамара? — вскрикнула она, судорожно цепляясь за Фридрикевича. — Бежим… бежим!
Он потянул ее за собою к алтарю, но ужас совершенно парализовал все члены Галины, она пошатнулась и едва не упала.
— Держись за шею! — крикнул Фридрикевич, хватая ее на руки, и бросился со своей ношей к алтарю.
Он уже переступил порог алтаря, когда двери церкви с шумом распахнулись. Полумертвая от ужаса, Галина невольно оглянулась, и вдруг безумный, восторженный крик вырвался из ее груди.
— Мазепа! Мазепа! Ты?
Если бы над Фридрикевичем разломился свод небесный, он не так бы ужаснулся, как при звуке этого имени.
Руки его, державшие Галину, разомкнулись, одним прыжком он перескочил через алтарь и выпрыгнул в находившуюся в притворе дверь.
При виде Галины Мазепа в свою очередь до того растерялся от счастья, неожиданности, недоумения, что даже не заметил убегающего шляхтича.
— Галина! Дитя мое! Жизнь моя! Ты! Ты! — вскрикнул он, задыхаясь от восторга и прижимая к своей груди дорогую, так страшно оплаканную им девушку.
На мгновенье оба застыли в этом страстном порыве.
— Но зачем ты здесь? Что здесь было? — произнес сейчас же с ужасом Мазепа, осматриваясь кругом.
— Венчанье, уже окончилось все, — отвечала Галина, не размыкая своих рук, обвившихся вокруг его шеи.
— Что–о? Что ты говоришь!.. — Мазепа вырвался из объятий Галины и вперил в нее остановившийся от ужаса взгляд.
— Венчание… Разве же не ты прислал шляхтича за мной?
— И ты…
У Мазепы захватило дух.
— Повенчалась.
— С кем же? С кем?
— С тобою, шляхтич постоял под венцом за тебя.
— О Боже! — вскрикнул Мазепа, хватаясь за голову руками. — Они обманули тебя! Ты повенчалась с этим шляхтичем и не можешь быть теперь моей женой никогда, никогда!
При этих словах Галина побледнела, — все стало ей понятно.
— Нет! Нет! Твоя! Твоя! — вырвался у ней судорожный вопль — и с безумным рыданьем она упала на руки Мазепе.
Со слезами на глазах прижал Мазепа к своей груди это дорогое, несчастное существо.
— Голубка моя, дытына моя, единая моя! — вскрикнул он с невыразимой горечью. — Моя и не моя! Не моя! не моя!
Ворвавшиеся вслед за Мазепой казаки молча остановились у притвора. Трагическая сцена, разыгравшаяся перед ними, произвела на всех потрясающее впечатление.
Страшное горе Галины, ее горькие рыдания, ее прелестное детски чистое личико размягчили и суровое, закаленное в боях сердце Гордиенко.
Старичок священник стоял тут же, растерянный, убитый; только теперь уразумел он, в каком гнусном обмане заставили его принять участие.
Все молчали; в безмолвии церкви раздавались только неутешные, горькие рыдания Галины.
Наконец Гордиенко подошел к настоятелю и, откашлявшись предварительно, произнес негромко:
— Да расскажите мне, на Бога, панотче, как это все случилось здесь?
Священник рассказал ему, что знал о приезде Тамары.
— А не помните ли, панотче, какой он был из себя? — задал ему вопрос Гордиенко и, выслушав описание незнакомца, воскликнул торжествующим тоном: — Тамара! Я так и знал, что это дело его рук! И как же вы, панотче, согласились повенчать их? — прибавил он, и в голосе его, мимо воли, зазвучала нота горького укора.
Смущенный, убитый сам внезапным открытием обмана, священник печально поник головой.
— По слабости человеческой, — прошептал он, — я не хотел… видит Бог, не хотел… Сразу почуялось мне что-то недоброе… пригрозили… хотели кожу сдирать… притащили под стражей сюда… А когда она — невеста, — он взглянул на Галину, — вошла сюда в церковь и такая веселая да радостная подошла с ним к алтарю, ну, у меня и отлегло от сердца, думаю — значит, по своей воле идет; но, видит Бог, когда бы я знал, что обманывают ее, — старичок поднял к потолку глаза, — живым бы дал содрать с себя шкуру, а греха бы на свою душу не взял.
— Гм, вот оно что! И, значит, повенчались, как есть?
— По христианскому православному обряду.
— Так, так… — Гордиенко потупился, — нельзя ли, панотче, — произнес он после краткого размышления, — развенчать их как-нибудь?
Из груди старичка вырвался глубокий вздох.
— Раз содеянное именем Божьим человеком не разрушится!
— Да ведь обман же! Дивчина думала, что венчается с Мазепой!
— Сыне мой, она дала свою згоду на брак с рабом Божьим Николаем, и брак уже совершен… — священник с минуту помолчал и затем прибавил нерешительно: — Если бы можно было просить его святейшество, святого отца нашего патриарха цареградского, — быть может, он смог бы разрешить… а я…
Но Гордиенко не дал ему окончить.
— Разумное слово, панотче, ей–богу, разумное, — вскрикнул он громко и, обратившись к Мазепе, продолжал шумно: — Да будет тебе, Мазепа, убиваться и тебе, панна, прости на слове, не знаю, как тебя теперь и величать; слава Богу милосердному, что еще вовремя поспели, а что до венца, так это еще не конец, пошлем к святому батьку нашему в Цареград, он разрешит, а если и он не сможет разрешить, так, вражий сын я буду, если моя шабля не сделает того! — С этими словами Гордиенко грозно потряс саблей и вдруг вскрикнул громко, ударяя себя рукой по лбу: — Да что это мы в самом деле осовели все, что ли? Раскисли, как бабы, и не бросимся за предателями в погоню! Гей, панове, на коней! Погоди, ясная панна, не больше как через час ты будешь вольной!
Слова Гордиенко сразу же пробудили Мазепу от охватившего его отчаяния. Действительно, у него ведь оставалась возможность обратиться к патриарху, и можно было вполне надеяться, что святый отец не откажется принять участие в таком вопиющем деле; но более всего его возбудило напоминание о ненавистном враге Тамаре и его сообщнике, едва не укравшем навек его счастье.
— В погоню! в погоню! Мы еще настигнем их! — вскрикнул он, осторожно освобождаясь из объятий Галины, но эти слова в одно мгновение возвратили ей все силы.
— Нет, нет! — вскрикнула она, цепляясь руками за его шею. — Не кидай меня… не кидай! Я не останусь без тебя… они возьмут меня… схватят… я убьюсь! я умру!
— Дивчина говорит правду, — заметил Гордиенко, — ты, Мазепа, оставайся с нею, теперь ее опасно оставлять одну, а мы справимся с негодяями и сами, без лошадей они не успели еще уйти далеко. Через полчаса приведем их всех к тебе на аркане.
С трудом удалось Мазепе успокоить Галину и уверить ее, что он теперь ни на одну минуту не расстанется с нею. Решено было перевезти ее в домик священника, находившийся поблизости; кстати, окружавшие церковь крестьяне захватили и сани, брошенные беглецами.
Гордиенко с казаками бросились в погоню за Фридрикевичем, а Мазепа, усадив в сани Галину, поместился рядом с нею и поехал к небольшому, совсем присевшему к земле домику панотца.
Весть о разыгравшейся сейчас драме с быстротою молнии разнеслась среди крестьян, и все решили до возвращения Гордиенко с казаками караулить домик на тот случай, если бы негодяи захотели возвратиться за девушкой назад.
Мазепа внес Галину в низенькую, но чрезвычайно уютную хату священника. Однако Галина чувствовала себя чрезвычайно слабой; потрясение, произведенное на нее неожиданной радостью и горем, было так сильно, что Мазепе пришлось уложить ее в постель, радушно предложенную старичком священником.
Устроивши свою гостью, старичок отправился сам похлопотать по хозяйству; действительно ли в этом имелась настоятельная нужда, или добродушный старичок предполагал, что у несчастных коханцев есть много чего передать друг другу, но только он вышел тотчас же из комнаты, и Мазепа с Галиной остались одни.
В комнате панотца было чрезвычайно тепло и уютно; сквозь запушенные снегом окна проникал слабый матовый свет догоравшего зимнего дня. На косячке у образов теплилась лампадка. Кругом было тихо… Только изредка доносились издали слабые вздохи уже утомившейся метели.
Уложив Галину, Мазепа опустился на колени у ее изголовья и, обвив ее шею руками, молча прильнул своими устами к ее горячим устам и замер у нее на груди… В этом долгом, страстном поцелуе сказывались без слов все муки, все терзания, пережитые обойми в долгий мучительный срок разлуки. Прижавшись головой к груди Галины, Мазепа молча сжимал ее в своих горячих объятиях… Чувство, переполнявшее их сердца, было так велико, что бессильное слово замирало на устах. Казалось, само счастье, раскинувшее над ними свои нежные крылья, с тихой улыбкой глядело на них, охраняя их от всякого зла…
Было в комнате еще третье существо, также замирающее от блаженства, — это был черный Кудлай; он пробрался незаметно в хату панотца и скромно уселся у кровати. Несколько раз уже старался он всевозможными движениями обратить на себя внимание своей хозяйки, но все было напрасно: Галина и Мазепа не замечали его. Конечно, разумное животное понимало, что первое место в сердце Галины принадлежит Мазепе, однако его уже начинало раздражать столь явное предпочтение нового знакомца старому и верному товарищу, и он решил заявить Галине о своем присутствии.
