Павел Северный - Андрей Рублев
Василий, задумавшись и пройдясь молча по трапезной, продолжал:
– Во Владимире гости недолго. На обратном пути навести новую обитель матушки Ариадны неподалеку от Коломенского. Всем пособи игуменье. Обо всем с ней потолкуй, дознайся, в чем у нее нужда. Побудь в обители до Рождества. А воротясь в свой монастырь, за зимнюю пору все умом охвати, все иконописное умствование отдай замыслу грядущей росписи владимирского собора. Даниилу обо всем скажи. Вместе станете мое решение выполнять. Великое дело отдаю в твои руки. Выполнишь его достойно, Русь тебя памятью не обидит. А теперь пойдем к столу, поснедаем. Ты у меня за столом нечастый гость. Княгиня Софья подоброму угостит нас…
Глава седьмая
1
Москва радовалась, что ранняя весна с дуновениями теплых ветров торопливо очистила город от сугробов.
Но с зачином апреля пошли хмурые дни. Уходящая зима, будто спохватившись, снова начала метелить, мокрым снегом разводя на улицах непролазную грязь…
Вечером великий князь Василий в малой трапезной привечал гостей, потчуя их медом на крепком настое мяты.
Горели свечи, освещая за столом боярина Тигрия Владимировича и заезжего татарина Дарилартая, навестившего Москву после возвращения из Орды. Хозяин по-обычному во время беседы вымерял горницу шагами.
Дарилартай двадцать восемь лет назад был на Куликовом поле в полчищах Мамая. В той битве был тяжело порублен, но не добит, не задохся под навалившимися на него мертвыми телами. Его подобрала и выходила сердобольная женщина, и после выздоровления он не покинул Русь. Вначале став дружинником удельного князя, Дарилартай дослужился до чина воеводы. Полюбив женщину, спасшую ему жизнь, принял христианство, женился на ней и был счастлив.
Обмятый Русью, Дарилартай все годы внимательно следил за постепенным возвышением на Руси Московского княжества и лелеял мечту обосноваться в нем. Воспользовавшись знакомством с Тигрием, татарин не упустил удобного случая побывать с ним у великого князя, рассказать, что ему удалось узнать в Орде, чем и привлечь к себе внимание хозяина Москвы.
Уже выпита чара меда, а ручеек беседы все еще не промыл торную канавку, по которой слова и мысли текут с искренней или придуманной задушевностью.
Василий не торопясь выспрашивал татарина про весенние дороги и настойчиво всматривался в его суровое лицо с добрыми глазами.
– Поди, не без надобности в Орду наведывался? – спросил Василий.
– По наказу своего князя отвозил очередной выход.
– Вон как? Князь Григорий, видать, послушно чтит волю Орды?
– Береженого Бог бережет. Орда за непослушность на память злая.
– И как же приветили тебя сородичи?
– Приобыкли, что стал русичем по разуму, но до сей поры дивятся, что меня, плененного, на Куликовом поле не прикончили.
– Лишка у нас доброты за пазухой.
– Верно. Доброты у вас много. Только она не для русичей, а для всех, кто приходит к вам со злом. За зло добром отвечаете. Али не так разумею?
Василий, не ответив, пристально оглядел татарина.
– Не пустое молвил, княже. Истинный Христос, не любите друг друга. О князьях сказываю, о боярах.
Василий остановился.
– Много ль удельных князей тебе с искренним сердцем преданы?
Василий, улыбнувшись, покачал головой:
– Обо всем, чую, дознаешься?
– Пошто такое творят? Пошто не хотят признать тебя за князя, коему отцом твоим завещано быть поводырем удельной Руси? Князь Дмитрий, благословленный отцом Сергием, сумел приучить Русь к слитности, чтобы отстоять ее честь на Куликовом поле. Орда урок запомнила. Бродят над Русью грозовые тучи, а в ней надобного единства и след простыл. Случись какая беда, ты, княже, нелегко соберешь под свою руку надобное воинство.
Василий шагнул к татарину, тот спросил:
– Повелишь молчать?
– Пошто молчать? Правду молвишь. Все так. Только в нашей неполадности татары шибко виноваты. Приучили нас двурушничать, защищая свою беззащитность наговорами друг на друга, обучили нас душить друг друга из-за корысти и зависти. Стали мы друг друга обкрадывать, чтобы откупаться от ханских ненасытных желаний.
– Так ли, княже? И до Батыя разве князья да бояре не мутили житейский покой ради властолюбия? Всем ведомо, какое великое горе Руси Орда приносит, но помогают ей до сей поры удельные владыки. Добры русичи, но только не к самим себе. Меня, врага, спасли только потому, что был повержен. Тогда-то я и понял, что Русь сильна бабьим милосердием. За это сознание приял вашу веру, остался на Руси с клятвенным обещанием защищать ее покой. А верность клятве доказал, защищая землю удела при нашествии Тохтамыша.
Василий слушал, не переставая ходить, но пожелав переменить тему, безразлично спросил:
– Пошто ко мне наведался?
– Упредить, княже, хотел, чтобы ты очей с Орды не сводил.
– Чем докажешь, что должен тебе верить?
– Честью, коя заставила меня стать Руси верным.
– Житье обучило меня с опаской верить на слово. Татарин ты. Орда всяких упредителей ко мне засылает, у коих супротив Москвы за пазухой припасен камешек. А ежели ты, пользуясь доверием боярина Тигрия, пожаловал ко мне по наущению Орды с надобным ей умыслом? Я опасливый. Ноне и родному брату надо верить, семь раз подумав. Поди, слыхал, что московский князь с братом не в ладах? Слыхал?
– Слыхал.
– И верил?
– Верил.
– Вот теперича и я стану тебе верить, потому от правды, как от солнышка, рукой не заслоняешься. Сказывай свое упреждение.
– Нежданного для себя, думаю, ничего не услышишь. Но кое-что из мною сказанного может пригодиться. Знаешь, что иные князья частенько в Орду наведываются и редкий из них не обносит тебя наговором, будто норовишь ты прибрать к рукам всю удельную Русь.
– Про эдакое слыхивал.
– Мурза Эдигей тобой шибко недоволен за то, что утерял к Орде подобающее повиновение.
– Повидал Эдигея?
– Повидал. О тебе он расспрашивал. Сердился, что не удосужился до сей поры показаться ему на глаза. Спрашивал, не притесняешь ли моего князя, не запугиваешь ли его своим властолюбием. Гордецом считает тебя Эдигей.
– А нет ли у него замысла отучить меня от гордости?
– Об этом не сказывал, но все, кто возле него трется, без устали советуют ему напомнить тебе о повиновении.
– Верно. Напоминают. Только я будто не слышу.
– Тебе виднее. Может, лучше изредка отдаривать, как мой князь? Покорность рушит злость. А возле тебя нет на Руси слитности. А главное – наслышан Эдигей, будто ты свое богатство хранишь где-то возле Владимира.
– Понятней скажи!
– Будто о сем ему суздальский князь шепнул. Вот Эдигей и не решится, какое княжество ему наперед разорить, выискивая твое богатство.
– Спасибо, что про Суздаль помянул ко времени. Тамошний князь, видать, шибко разговорчивый, а прикидывается верным мне молчуном. По-татарски чуешь разброд удельной Руси. Не до конца еще осознал, что любой ее разброд разом кончается, когда судьба горем нас ополаскивает. Неужели не приметил в Орде, что и там стали понимать, что Русь бессмертна и от любого разорения не погибнет?
– Упредил тебя – и совесть моя чиста. Упредил, потому как княжество твое манит меня к себе.
– Может, есть у тебя охота послужить Москве? Мне люди надобны. Слыхал, что князь Григорий доволен тобой. А ежели Москва манит, зачинай в ней житье править. Только с согласия своего князя. Чтобы он на меня обиды в душе не носил. Не любят меня князья только потому, что мыслю о Руси на свой взгляд. Должна она быть единой под властью Москвы.
Князю показалось, что гость даже вздрогнул от сказанного, но ничего не стал говорить татарину, увидев, как в трапезную вошла девушка в синем сарафане. Василий спросил ее:
– С чем пришла, Анютка?
– Княгиня дослала поведать. Иконники из Спаса на Яузе пожаловали.
– Вели обождать.
– Спасибо, Тигрий, что навестил меня с дельным человеком.
– Опять, чую, понадобились тебе, княже, иконники?
– Задумал я во Владимире Успенский собор украсить новой живописью. Задумал доверить сие сотворить Андрею Рублеву да Даниилу Черному. Ты помог мне увериться, что помянутые иконники могут сотворить самую невиданную лепость. Владимирское Успение достойно того, ведь ставлен сей собор на веки веков.
2
Весенняя ночь при полном горении луны. Небо в неподвижных кружевах облаков, а на земле город, осыпанный перламутровой пылью лунного света.
Владимир.
В Мономаховом городе крутой склон холма, придавленный белокаменной громадой Успенского собора, нависает над Клязьмой. В эту ночь тень от него широкой полосой укрыла площадь кремля, огороженного земляным валом, рубленой стеной с башнями и с воротами: Золотыми, Серебряными и Медными.
Родившийся во Владимире внук Мономаха князь Андрей Боголюбский, завладев киевским столом, не захотел жить в нелюбимом городе, увел свои дружины к Суздалю.
Замыслил Андрей для привезенной им из Вышгорода чудотворной иконы поставить во Владимире собор, своим обличаем напоминающий киевскую Софию. Икона Богоматери с Младенцем византийского строголикого написания была завезена на Русь греками и, по слову князя Андрея, стала на новом месте именоваться Владимирской Божьей Матерью. Собор при Боголюбском был с одноглавым золоченым куполом. Брат его, Всеволод Большое Гнездо, заново перестроил Успенский собор, и при нем он стал пятиглавым.
