Теодор Парницкий - Аэций, последний римлянин
— Я трижды счастлив, славный муж…
— Гордое и полное хвалы это название: ultimus Romanorum, но ведь я же не последний, — продолжал свою мысль Аэций и вдруг устремил на язычника быстрый проницательный взгляд. — Ты любишь Феодосиев дом, Марцеллин? — спросил он, отчетливо выговаривая каждое слово.
— Я люблю величие Рима и Аэция, — на лету поняв все, так же отчетливо ответил Марцеллин.
Аэций наклонился в седле и положил руку на плечо комеса.
— Поклянись мне, — сказал он тихо, почти шепотом, но ясно и отчетливо, — что, если я нынче погибну, ты проследишь, чтобы Феодосиева кровь сочеталась с Аэциевой, и что после долгой и спокойной жизни Валентиниана Третьего на трон взойдут Плацидия-младшая и государь император Гауденций, бессмертный Август?..
Марцеллин побледнел.
— Да, клянусь, — ответил он несколько дрожащим голосом.
— Гауденций Август… единый император Востока и Запада… Dominus Coniuctissimi Imperi, как говаривала старая Плацидия, — прошептал Аэций. — Ты же, Марцеллин, станешь патрицием объединенной империи… Можешь быть при Гауденции тем, чем я при Валентиниане… и женишь своего племянника на его дочери… Но помни, я никогда не был другом Констанция так, как ты моим…
Марцеллин улыбнулся.
— Аэциева кровь не нуждается в приставленном к трону таком, как ты, патриции… Да если бы мы и хотели, нам не удастся повторить то, что было… В истории — хоть есть в ней и много вещей сходных — в действительности никогда ничто не повторяется… Бег времени нельзя ни удержать, ни обратить вспять…
А через минуту добавил, больше, чем Аэций, понизив голос:
— А при императоре Гауденции Августе вернутся в храмы и сердца старые боги?..
Патриций вздернул коня и быстро рванулся вперед.
— Ты же сам сказал, что бег времени ни удержать, ни обратить вспять, Марцеллин! — воскликнул он, уже не глядя на оставшегося позади друга.
И только когда уже удалился от него на каких-нибудь полстадии, вдруг припомнил что-то, снова придержал коня и, повернувшись в седле, воскликнул:
— Ты знаешь что-нибудь о поэте Гомере, Марцеллин?..
— Это величайший поэт всех времен!..
На вспененном коне подлетел к Аэцию его любимец, трибун ауксилариев Оптила.
— Ave, vir gloriosissime! — воскликнул он срывающимся голосом. — Франки стоят лагерем между рекой Самарой и Деревней Елены… Они не ожидают нас сегодня… Думают, что мы только еще под Бибраксом… Король Клодион справляет свадьбу не то своей племянницы, не то падчерицы… Все пируют, над Самарой никакой стражи…
Аэций выпустил поводья и хлопнул в ладони.
— Так поспешим же на свадьбу! — радостно воскликнул он. — С пожеланиями!.. С подарками!.. С приятными неожиданностями для подружек невесты!.. Быстрей!.. Быстрей!.. Опоздаем на пир и, чего доброго, придется голодными спать с сытыми франконками… Вперед! Вперед!
— Вперед! — повторили комесы, трибуны, препозиты.
— Вперед! — мощно загремел старый Угольный лес.
Аэций оглядывает ряды. Немного войска ведет он за собой, но зато это самые отборные отряды его конницы. Победители готов, норов, бургундов, арморикан, аланов. И никто сейчас не сможет в случае победы сказать, что это Аттила победил, а не Аэций. Даже сотни гуннов нет в этих турмах лучшей Аэциевой конницы. Вперед! Вперед!..
Они мчатся как вихрь. Вот уже сверкает сквозь лесную чащу серебристая лента Самары. Возвращается высланный на разведку вексиларий: действительно, на берегу никакой стражи!
Аэций первым бросается в быстрый поток Самары. Сразу же за ним Майориан. Потом Рицимер, Марцеллин, Оптила.
Ни на минуту не задерживаясь на том берегу, они мчатся дальше…
Вперед выдвигаются отряды букцеллариев, собственных, содержимых на собственные деньги патриция воинов. У всех на панцирях золотые, серебряные или бронзовые кружки с его изображением. Аэциево же лицо смотрит со всех значков, развевающихся перед их рядами. Вот уже слышен нарастающий шум стойбища… появляется франконская стража… Сильно, больно бьют пятками о бока своих коней Аэциевы воины и с обнаженным оружием, с наклоненными копьями, как буря, налетают на стражу, громким тройным возгласом разнося по пирующему стойбищу страшную весть:
— Аэций! Аэций! Аэций!
Сам патриций империи мчится в первой шеренге. Каждый с легкостью различит его… Кто же в Галлии не слышал о высоком шлеме без всяких украшений и коротком аметистовом плаще?.. Вот уже просвистели возле уха первые стрелы… Франки в ста шагах… в пятидесяти… в тридцати… Отчетливо видит он дикие, жестокие, гневные лица… Заплетенные в косички волосы… длинные, свисающие усы… насупленные брови… В него уже швыряют страшными францисками — короткими двойными топорами… ощерились тройной щетиной длинных, тяжелых копий — фрамей… уже сверкают огромные обоюдоострые скрамасаксы… Круглый щит Майориана с торжествующим звоном отбивает метко брошенную франциску… другую — предназначенную Аэцию — принимает в свою грудь высокий старый гот, отдавая за вождя, за империю и римский мир — что?.. всего лишь собственную жизнь!.. Умирающему кричит патриций:
— Аэций благодарит тебя, друг. — И бросает своего коня в самый центр сверкающей расселины.
— Что, не ожидали, наверное, что вместе с невестой и вы познаете радости супружеского ложа?! — со смехом спрашивает Аэций, разглядывая восемь подружек невесты — все дочери графов, — ожидающих с застывшим на лице страхом, когда их поделят между собой победители-военачальники.
Судьба двух наименее красивых, хотя и отнюдь не уродливых, уже решена: одну получает трибун ауксилариев Оптила, вторую — сын гота, который пал в начале битвы, заслонив своим телом Аэция.
— Это ему за отца, — объясняет патриций.
Молодой гот, простой солдат, даже не декан, долго не может поверить своему счастью. Неужели это на самом деле?.. Он получит в собственное владение молодую красивую девицу, да еще из знатного, чуть ли не королевского рода?! Гордость и радость без границ распирают его. Как же ему будут завидовать товарищи из его друнгуса! Чудо! Истое чудо!.. Как комес или как женатый воин, он не должен никому отдавать свою добычу…
С недоверием и беспокойством смотрит он на врученную ему женщину.
— А может, она не девица? — дрожащим голосом осмеливается обратиться он с этим самым важным для себя делом к самому патрицию.
— Ты еще никогда не спала с мужчиной? — довольно гладко спрашивает Аэций на наречии салических франков.
— Никогда…
Патриций снова переходит на язык римлян.
— Если она солгала, можешь ее убить, — говорит он готу.
«Вероятно, он все равно ее убьет, — думает Аэций, когда солдат, упав к его ногам, встает и уходит со своей пленницей. — Столько женщин захватили… Кормить нечем… Каждый кусок хлеба сейчас стоит больше, чем захваченное золотое кольцо… Половину женщин придется перебить…»
И он отдает приказания комесам. Победа действительно блистательная, пожалуй, третья часть франков полегла. Клодион, дважды раненный, еле спасся бегством… Добычи уйма, но продовольствия мало… Завтра надо возвращаться…
Что делать с женщинами?.. На конский круп их не возьмешь, да и зачем они нам нужны, когда мы вернемся в Лютецию?..
Марцеллин советует отдать всех женщин франкам. Этой милостью легко будет покорить их сердца. Аэций и Рицимер разражаются хохотом. Милость?! Уже двенадцать лет сражается подле Аэция Марцеллин, а все еще не знает, как надо поступать с варварами. Милость их только подстрекает!.. А вот изнасиловать и перебить с полтысячи женщин — это их смягчит… Пусть только воины узнают через неделю, что их жен и дочерей убили, а те, что уцелели, прошли самое малое через тридцать-сорок рук и вернутся в свои селения с римским плодом, — и они тут же заставят Клодиона заключить мир и присягнуть на феод, чтобы спасти от подобной же судьбы остальных женщин…
— Я даже не знаю, — заключает Аэций, — стоит ли щадить этих знатных дочерей графов… Мы забрали у франков все… выкупа они никакого не дадут… и они так суровы, когда дело касается девичьей добродетели, что часто своей рукой убивают обесчещенных женщин…
Решено было, что те, кому достанутся знатные подружки невесты, сами будут решать судьбу каждой из них, после того как проведут с ними ночь… Остальных же захваченных женщин, которые вот уже час переходят из рук в руки победителей, — почти в ста шагах от трупов своих мужей и отцов, — завтра разделят на две части: сто или двести из них направят в Камерак, остальных же — около четырехсот — придется убить…
Военачальники принимаются делить женщин. Один за другим покидают они шатер патриция, каждый ведя свою добычу… Только Майориан не приблизился ни к одной.
— Ты дал обет целомудрия, Юлий? — спрашивает его с улыбкой Аэций, когда они одни остаются в шатре.
Но Майориан вместо этого отвечает вопросом на вопрос.
