Теодор Парницкий - Аэций, последний римлянин
— Ты, может быть, только мне одному хотел это сказать и так, чтобы никто об этом не узнал? — добавляет он, дабы смазать впечатление слишком большого радения о славе.
— Разумеется, оглашу, но только тогда, когда ты совершишь свое величайшее деяние…
— Когда уничтожу вестготов?..
— Когда проживешь долго и долго будешь щитом империи, и я спокойно окончу перевод последней песни… И тогда я в посвящении подробно напишу, чем наследие прошлых веков обязано последнему римлянину…
В атрий быстро входит молодой Майориан.
— Сиятельный, — восклицает он, — король Клодион с тысячами невольников и бесчисленными сокровищами, которые он награбил в городах и виллах над Аксоном, поспешно отступает к Токсандрии… Если мы не догоним его до Камарака, то он будет почти в безопасности на своей земле…
Мгновенно забывает Аэций о Гомере, о том, что он «последний римлянин», обо всем, что говорил Каризий.
— Едем! Ударить в буцины!..
— А ужин? — удивленно спрашивает Каризий.
Аэций улыбается.
— Сегодня мы не будем ужинать… разве что в седле… Майориан, вели забрать всех коней из здешних конюшен! — Молодой посессор смотрит на патриция непонимающим взглядом, как будто ослышался. — Я заплачу тебе, Каризий — поступлю иначе, нежели с другими, — а на обратном пути заеду к тебе с подарком… Но теперь не оставлю ни одного коня… Зато оставлю всех пехотинцев. Да, да, Майориан… Мы берем одну конницу, завтра нам надо догнать Клодиона!.. Будь здоров, Гомер!
— Да хранит тебя Христос, последний римлянин!.. Побеждай!
Аэций с минуту задумчиво смотрит на статную, красивую фигуру Каризия и неожиданно приглушенным голосом (чтобы не услышал стоящий в противоположном углу атрия Майориан) бросает вопрос, которого не задавал себе уже много-много лет:
— А если погибну?..
На губах Каризия появляется улыбка снисходительного превосходства.
— Не погибнешь… Не можешь погибнуть… Ведь я еще не окончил даже четырнадцатой песни…
6Уже второй день бешено мчат они по просторам бельгийской Галлии — к северу от Виромандов, почти начисто опустошенных огнем, мечом и алчностью варваров. Со времени отъезда от Каризия Аэций ни на минуту не сомкнул глаз и почти не сходил с седла, и вот уже почти десять часов не брал в рот ни пищи, ни вина. В разоренном краю было очень трудно добыть продовольствие, войско начинало испытывать голод и усталость, но это только удваивало скорость и энергию патриция. Прежде чем люди и кони начнут действительно изнемогать, он должен любой ценой настичь франков, и непременно на земле империи, застать врасплох, обрушиться и учинить такой разгром, чтобы они уже были неспособны к дальнейшей борьбе и тут же начали молить о возобновлении мира. Все нужно разрешить в одном сражении: о том, чтобы вести войну хотя бы две недели, не могло быть и речи… Нечем кормить войско, а кроме того, слишком малы при нем силы, чтобы сражаться с целым народом, да еще на его собственной земле… Поэтому он собирался после победы и присяги Клодиона на феод тут же вернуться в плодородные окрестности Лютеции[95] правда, в случае разгрома франков войско вместе с пленными и награбленными богатствами захватило бы и продовольствие, но очень мало — ровно столько, чтобы поддержать силы, необходимые для быстрого возвращения… Варвары и сами голодали, Аэций знал об этом и только этим объяснял вылазку Клодиона на Аксону; он не скрывал всей серьезности положения и от своего войска, но вместе с тем дразнил солдат надеждой на сражение, добычу («половину захваченных богатств возьмете себе… только половину я должен вернуть законным владельцам!..»), женщин и однодневное, но зато обильное пиршество. Римских пленных он намеревался отбить, а франков брать в плен запретил: нечем будет кормить!..
На рассвете третьего дня солдатам раздали последние запасы продовольствия.
— Ужин мы должны добыть у франков! — восклицал Аэций, объезжая ряды. — Ужин, а после него приятную ночь с красивыми франконками!
Слегка отдохнув и подкрепившись, начали продираться через чащу Угольного леса. Аэций, с трудом сдерживая волнение, узнал место одной из своих первых побед. Вот тут восемнадцать лет назад начальник дворцовой гвардии разбил юного короля Клодиона!.. И теперь снова обрушится на него… почти в том же самом месте… «Оба мы постарели с тех времен», — подумал патриций.
Сколько же это весен уплыло… Какие перемены произошли… Сколько великих деяний свершено!.. А король франков все тот же, что и тогда… Почему же это так?.. Неужели все дело в Клодионовой малости или, скорей уж, в его, Аэциевом величии, на фоне которого — как говорит в одном панегирике Меробауд, — точно звезды на фоне ночного неба, двигаются маленькие люди и маленькие их делишки… А ведь даже большие, величественные планеты в этой небесной беспредельности кажутся не больше малых звездочек…
Действительно, были и великие планеты… иногда могущественные… Всходили вдруг на небосводе его жизни и потом исчезали навсегда, а он оставался… Отец, Констанций, Ругила, Иоанн, Кастин, Плацидия, Феликс, Бонифаций, Литорий, Сигизвульт, Меробауд… Появляются, исчезают, а он остается… Похоже, что правду говорят бедный, обиженный Меробауд, епископ Леон и тот чудак из Каризиума: он, Аэций, самый великий! И вдруг неизвестно откуда появилась незваная, непрошеная дерзкая мысль, а следом за нею неприятное, почти болезненное чувство: ведь и король Клодион сам себе кажется недвижным, неизменным небосводом, а Аэций на фоне его всходит, будто крошечная звезда… Так всегда и везде: разве не написал какой-то африканский священник историю славного и чистого жития истинно христианского военачальника Бонифация, на фоне жизни которого Аэций, так же как Плацидия и Феликс, — всего лишь звезды на неизменном небосводе?!
Разгоряченная мысль возвращается опять к Клодиону… А может быть, нынче же вечером закатится навсегда планета-Аэций с неизменного небосвода жизни короля франков?..
Он гневно морщит брови. Уже второй раз за последние три дня возникает мысль о смерти. Не сдерживая коня, он поворачивает голову: в каких-нибудь пятидесяти шагах едут за ним Рицимер, Марцеллин и молодой Майориан, сын старого друга Валерия, всего лишь два года служивший трибуном, а потом комесом ауксилариев (перед этим он был в школе телохранителей), а уже покрыт заметной славой. Аэций его очень ценит, но не очень любит. «Лжет ведь Максим, — думает он, глядя на красивого юношу, — будто я завидую его еще быстрейшему продвижению, чем мое, и боюсь, что он затмит мою славу… Пусть только попробует затмить! Хотел бы я посмотреть, как он это сделает… И надо будет спросить Марцеллина, что значат те слова Петрония: «Майориан при Аэции — это молодой Сулла при Марии»… Марий?.. Сулла?.. Это что-то еще до Цезаря…»
Цезарь… Он любит сравнивать себя с ним… И снова неожиданная мысль, а не погибнет ли он, как Цезарь?.. Может, иначе? Резко рванув поводья, он задержал бег коня… Кивнул Марцеллину.
— Послушай, друг, — сказал он тихо, когда тот поровнялся с ним. — Если я сегодня погибну…
В красивых умных глазах Марцеллина отразилось беспредельное изумление.
— Такие, как Аэций, не погибают в сражениях! — ответил он только после долгого молчания тоном глубокой убежденности. — А что случилось, сиятельный?.. Никогда не слышал я таких слов из твоих уст. Ты чувствуешь себя несчастливым, господин?..
— Ничуть… Наоборот… Впервые я подумал, что могу погибнуть, как раз и ту минуту, когда чувствовал себя счастливым, полным радости и гордости…
Какое-то время они ехали молча, глубоко задумавшись.
— Слушай, Марцеллин, — продолжил наконец Аэций. — Знаешь ли ты о том, что после смерти Литория ты мой самый большой, самый дорогой и близкий друг?..
Молодой комес низко склонил голову, почти коснувшись лбом выкрашенной в красный цвет конской гривы.
— Вдвойне счастлив и горд, господин, — сказал он растроганно, — и как Марцеллин и как почитатель старых богов. Чем же мы заслужили такую милость, что патриций христианской империи выбирает себе друзей не из единоверцев?.. Мы уже, право, отвыкли от такой чести…
— Сам не знаю, почему, Марцеллин… Наверное, просто совпадение… А может быть?.. Может быть, вы мне ближе, потому что в вас меньше мягкодушия, чем в христианах… Ты понимаешь меня, друг? Я говорю о мягкости духа, а не сердца. А может, еще и потому, что как-то больше чувствую живущее в вас величие и мощь старого Рима. Разве это не странно, Марцеллин?.. Помнишь памятник Констанция на форуме Траяна?.. Кто его поставил, кто лучше всех осознал и оценил заслуги самого ревностного из христиан? Язычник Симмах! Почему?.. Потому что мысли и заслуги Констанция были обращены на спасение наследия старого Рима… И кто же самые близкие приятели христианского, как бы там ни было, — он улыбнулся, — патриция Аэция?.. Язычники… Почему?.. Может быть, потому, что я — как сказал тут один чудак — последний римлянин…
