Валериан Светлов - При дворе Тишайшего. Авантюристка
— Государь тебя велит проводить ратным людям и к шаху отпишет, чтобы он на тебя не наступал и Грузинской земли не разорял. Как-нибудь проживи теперь в своей земле, а потом царское величество ратных людей к тебе пришлет, будь надежен, безо всякого сомнения, — произнес Трубецкой, стараясь утешить Теймураза.
Царь грустно покачал головой.
— Если я сам ныне милости не упросил и никакой помощи не получил, — проговорил он, — то вперед заочно ничего ждать уж не могу. И прежде обо мне царское величество к шаху писал, однако шах Аббас землю мою разорял и меня выгонял.
Так и уехал Трубецкой, не влив в душу обиженного старого царя отрадного чувства надежды и утешения.
Вскоре Теймураз отправился восвояси. Унылостью и безнадежностью веяло от провожавших своего престарелого царя. Царевна и царевич некоторое время еще оставались в Москве, так как неизвестно было, где преклонит свою седую голову грузинский царь.
Был холодный сентябрьский день. Над Москвой повисло свинцовое, серое небо, и дождь медленными, беспрерывными каплями падал на землю.
В грузинском доме суета и волнение. Теймураз Давидович уезжал со своею свитой в Иверскую землю. На дворе уже стояли оседланные лошади и дорожная колымага для Теймураза. Несколько вооруженных русских ратников гарцевали на своих великолепных арабских конях.
Теймураз, глядя в окна на эту кучку людей, которые приставлены были охранять его в дороге от нападения врагов, горько усмехнулся.
— Великий государь думает, — произнес он, обращаясь к присутствовавшему в комнате боярину, — что эта горсточка ратных людей охранит меня от черкесов?
— Ратники — добрые молодцы, — ответил боярин. — Сберегут твое царское величество, не сомневайся в том.
Презрительная усмешка мелькнула у царя, но он ничего не возразил и обратился к царевичу:
— Как только выгоню из Тифлиса Аббаса, приедешь домой.
— Возьми меня с собою, — упрямо твердил мальчик. — Здесь так холодно! Смотри: само небо плачет здесь от тоски по солнцу, по теплу; моя душа стынет, я не могу больше…
Большие черные глаза царевича подернулись слезой.
— Скоро, скоро увидишь ты и яркое солнце, и синее небо, и наши голубые горы, — стал утешать мальчика старый царь. — А ты, Елена, точно и не рвешься на родину? — спросил Теймураз Елену Леонтьевну, безмолвно присутствовавшую здесь. — Или здесь хорошо, привыкла? — подозрительно взглянул он на невестку.
Елена Леонтьевна чуть вспыхнула, ее длинные ресницы дрогнули, но она овладела волнением и спокойным, ровным голосом ответила:
— Как повелишь, государь, так и поступлю. Где прикажешь быть, там мне и будет хорошо.
Теймураз, довольный таким ответом, одобрительно кивнул головой.
Пришли сказать, что пора ехать.
Началось прощание. Царевич Николай не вытерпел и, рыдая, упал деду на плечо. Старый царь, стараясь скрыть предательскую слезу, набегавшую на глаза, крепко обнял внука и твердою походкой вышел из комнаты.
Елена Леонтьевна, царевич и все оставшиеся грузины высыпали на крыльцо провожать своего царя.
Вышла из комнаты и княгиня Ольга Джавахова. В черном монашеском платье, в черном платке на голове, закрывавшем почти все ее лицо, в ней трудно было признать прежнюю княжну — несколько месяцев сразу состарили ее и положили неизгладимую печать страдания и горя на ее бледное, сильно исхудалое лицо. Она подошла к Вахтангу Джавахову, тоже уезжавшему с Теймуразом, и, упав перед ним на колени, просила простить ее невольное участие в смерти Леона.
Растроганный грузин поднял молодую женщину, обнял, поцеловал и сказал, что не винит ее ни в чем, так как знает настоящую виновницу, которую постигла должная кара за все ее преступления.
— Она несчастная, и я буду молить Господа, чтобы Он вернул ей разум, — набожно проговорила Ольга, устремляя на небо свой светлый взгляд.
— Зачем? — вмешался в разговор боярин. — За все свои деяния боярыня Елена Дмитриевна должна будет ответить людям, если ей разум вернется, и понесет она тяжкое наказание, а может быть, и позорную смерть, а так… пусть страждет и Господь ей простит ее тяжкие вины. Видно, Его воля отняла у нее разум — Ему лучше ведать, что надо человеку для искупления.
Все молча слушали слова боярина, и никто ничего не возразил на них.
— Не забывай могилы моего сына! — крикнул Вахтанг Ольге, когда грузинский кортеж двинулся уже со двора.
Ольга махнула в ответ рукою. Разве в этом могло быть сомнение? В целом свете у нее остались только дорогие могилы. Могла ли она забыть их?
Царевна обняла Ольгу, и они долго следили, как по Неглинной медленно двигался поезд.
Оставшиеся грузины стояли с непокрытыми головами и грустными глазами смотрели на уезжавших.
А мелкий осенний дождь неустанно падал со свинцового непроглядного неба неприветной для Грузии Москвы.
Авантюристка
Исторический роман в двух частях с прологом
ПРОЛОГ. Таверна «Голубая Лисица»
І
Осеннее солнце садилось за крыши небольшого городка и последними косыми лучами освещало узенькие улицы осажденного русскими войсками Мариенбурга.
Мирный, патриархальный прусский городок, с ратушей и церковью в стиле средневековых построек, с низенькими домиками, покрытыми черепичными крышами и окруженными садиками, уютно ютился на правом берегу Ногаты, одного из рукавов Вислы.
Жители Мариенбурга занимались торговлей лесом, зерном, шерстью и лошадьми, а также глиняными изделиями, составляющими предмет производства крестьян из окрестных сел.
Из старинных построек уцелел в городе замок магистров Тевтонского ордена, превративших Мариенбург в сильную крепость, по переходе его во владение Польши в XVI веке и потом в XVIII веке, когда город достался Пруссии.
Теперь город был осажден победоносными войсками Петра I Алексеевича, плотно обложившими его и прекратившими подвоз съестных припасов к городским воротам. На улицах города стало угрюмо и пустынно. Никто не хотел выходить из домов без особенной надобности, опасаясь быть раненым или убитым осколком бомбы, так как царские пушки не переставали громить городские стены, прекращая канонаду только с наступлением вечернего времени.
Скучно жилось теперь в Мариенбурге. Мужское население было занято службой в войсках или караулами в городе: жизнь сосредоточивалась в двух-трех местах, в тавернах, в которых сходились, чтобы потолковать о происшествиях дня, о текущих новостях политической жизни и о великом, страшном русском царе, о котором теперь все говорили и имя которого было теперь у всех на устах.
В тавернах было уютно, светло и тепло, тогда как во многих домах было уже мрачно, недоставало топлива и пищи. Съестные припасы чувствительно поуменьшились в городе и вздорожали в цене, а за дровами нельзя уже было ездить в лес, в котором скрывались в изобилии русские отряды.
Всем давно стало ясно, что город накануне сдачи и что это — вопрос только времени, может быть, двух-трех недель, а может быть, и всего нескольких дней.
В одной из городских таверн собралось несколько человек у ярко горевшего очага.
Эта таверна, под вывескою «Голубой Лисицы», стояла почти у самых стен города, в отдаленном от рыночной площади квартале, вблизи башни Тевтонского ордена. Над низким и почерневшим сводом, под которым находилась дверь в обширную комнату таверны, была прикреплена деревянная доска, служившая вывеской заведению, и на этой доске была изображена местным живописцем, правда, не очень искусно, лисица с пушистым хвостом и тонкой заостренной мордой. Ее можно было бы принять за какого угодно зверя, если бы на доске не было выведено готическими буквами настоящее название этого удивительного млекопитающего, окрашенного по причудливой фантазии в ярко-голубой цвет, теперь уже достаточно потемневший под влиянием солнца, дождя и пыли.
Очевидно, осколок бомбы попал в это художественное избражение во время осады, потому что доска была расщеплена посредине и сорвалась с одного гвоздя, болталась на трех остальных и ежеминутно угрожала падением на голову одного из постоянных посетителей таверны.
Но на это мелочное обстоятельство решительно никто не обращал внимания в эту трудную пору жизни.
В кабачке всегда можно было найти кров и пищу, всегда можно было обогреться у очага, в котором весело горели, потрескивая, дрова, и всегда можно было найти людей, с которыми так приятно было перекинуться двумя-тремя словами, прежде чем снова выйти на улицу.
Было уже поздно, и солнце село за лесом. На улицах города становилось темно; тем приветливее в наступавшей темноте светились окна таверны, приманивая своими огоньками обычных своих посетителей.
