Андрей Косёнкин - Долгие слезы. Дмитрий Грозные Очи
Разумеется, отнюдь не сразу и отнюдь не до конца постиг Дмитрий татарский порядок, да и укромные заулки Узбековой души, разумеется, и для него оставались непостижимы, однако многоступенная, безликая, несмотря на определенность лиц, во славу себе искусно воздвигнутая Узбеком чиновничья лестница, вершина которой терялась в заоблачной выси, поразила и ужаснула его. Безусловно, устройство той лестницы имело неоспоримые выгоды для правителя, но Дмитрий ужаснулся другому: соорудив для себя эту лестницу, без частокола и крепости оградив ее на века человеческими пороками, Узбек не мог знать наверное, кто за ним взойдет на вершину той лестницы. От времени Тула-Менгу, неудачливого, слабого хана, взяли в обычай ордынские правители сменять друг друга посредством бесконечной череды заговоров, убийств, отравлений. Да ведь тот же Узбек воцарился на крови законных наследников Тохта-хана… Но каков бы ни был Узбек, он уж был. А не выйдет ли так, что в сравнении с тем, кто придет ему вслед, тот Узбек покажется сосудом добродетелей?! Но и тот, кто после Узбека взойдет на вершину, даже если он станет трижды кровав и преступен, то и он, как ныне Узбек, будет почитаться безгрешным. Вон что… И опять же не судьба ордынских правителей и треклятой Орды заботила Дмитрия. Русь увидел он под той заоблачной лестницей!
Ведь если ту властную лестницу взгромоздить вдруг над Русью, страшно представить, кто может ступить на ее вершину, заботливо поддерживаемый тем же Узбеком. Мало ли их, ухватистых да крикливых, тихих да цепких, кому честь ни во что, кому лесть не в убыток, кто более станет угоден хану. Да те же братья Даниловичи! Да тот же Юрий! Юрий? Юрий в той заоблачной выси — и считался бы свят?..
Несообразной, дикой показалась Дмитрию та страшная мысль.
«Да нет же, нет! Немыслимо, невозможно такое! Огнем пожги, Господи, Русь, но избавь ее от тяготы той лукавой татарщины!..»
Хоть сам Дмитрий, как и отец его, стремился к самодержавной власти, но русская власть в его представлении о ней была совершенно иной. Та власть не имела, да и не могла иметь ничего общего с изощренной в хитрости, опасливой и одновременно свирепо жестокой азиатской формой правления, противной и нетерпимой русскому духу. Верил Дмитрий: как не стоит село без праведника, храм — без креста, так и русский дом не может быть построен на лжи. Сказано же: гибнет земля, где князь взошел неправдой и Не по роду!
Для Дмитрия единственным знаком русской княжеской власти, заповеданной Мономахом, и по сю пору оставалась рука. Да, рука! Берущая, но и дающая, рука, либо сжатая в кулак на врага, либо дружелюбно протянутая навстречу открытой ладонью. Рука как чести порука.
Лишь слегка приоткрыв для себя обманный темный порядок ордынской власти, возблагодарил Дмитрий Господа за то, что никогда на Руси — верил он — не утвердится та лукавая и безжалостная татарская власть.
Однако по-другому мыслил Узбек.
Ой, как счастлив был Дмитрий милостью хана в тот первый приезд в Сарай!
Ой, как доверчиво умилилась простодушная Русь Узбековым великодушием, встречая нового великого князя!
Но откуда, откуда было знать Дмитрию, что еще до встречи с ним хан вполне размыслил его судьбу?
Но откуда, откуда было догадаться Руси, что уже тогда, загодя размыслил он и ее, определив ей в князья иного, того, кто вскоре, по истечении пяти лет, встанет над ней оплотом хитромудрых, лукавых и темных ордынских законов?
Сколь загадлив, столь и непроницаем ум хана. И тем умом узрел он путь нового покорения Руси, за счет богатства которой роскошествовала ордынская знать. Пусть долог и увилист был путь. Рассчитывая на вечность, хан не спешил. Как игрок в царские шахматы двигает резные фигуры по клеткам поля, достигая желанной победы, так и Узбек неторопливо, но верно подвигал людей и обстоятельства сообразно своим желаниям и целям.
Смерти же неугодных русских князей были для него лишь вехами на этом пути. И не беда, что кровавыми.
Аллах уготовил Узбеку место в раю.
Глава 7. Дмитрий. Смертные сны
Лишь в снах, пугливых и зыбких, счастлив был Дмитрий. В этот вечерний год сны одолели его; стоило впасть в забытье, из черной бархатной тьмы являлись пред умственными очами милые лики прошлого иль странные образы неведомого грядущего. Особенно часто снилось ему то, что — знал он — никогда уж не сбудется наяву.
Так, снилось какое-то поле, клочья тумана над полем от незнакомой реки, знобкая утренняя прохлада, хмурое, низкое, не проснувшееся от долгой ночи, серое, рыхлое небо с дальней, робкой, будто стыдливой, розово-алой полоской зари. Солнце уже восходит.
Сам Дмитрий в воинском облачении. Спит, но слышит, как тяжко, строго и радостно облегает тело железо, тянет руку меч, обвисший на паворзне; все видит Дмитрий в том сне: черненный серебром узор на наручах, золоченую луку седла, даже осевшую на носках сапог влажную пыль от клубящегося тумана — хоть потрогай руками. Белый конь под ним изряден и зол, роет копытом землю, в тревоге и нетерпении выгибает высокую шею, зубами пытаясь ухватить Дмитрия за колено. Дмитрий-то и сам рад бы пустить его вскачь навстречу врагу, ан отчего-то не смеет, и то томительное ожидание — главное в его сне. А за спиной его — неисчислимое войско, послушное не слову, а лишь малому движению руки. Тысячи глаз глядят на него и ждут, когда же он двинет их в бой. Над полками знамена, святые хоругви, темно и жирно горят харалужные наконечники копий. Владимирцы, тверичи, нижегородцы, переяславцы, московичи, суздоляне — вся Русь за спиной у Дмитрия сопряглась заедино в грозном, безмолвном строю. И тысячные туманы врагов видит Дмитрий. Твердой, безбрежной стеной, на коротконогих, приземистых лошадях, с вытянутыми на руках большими, сильными луками, необоримой тьмой движутся они издали, перекрывая зарю. Но, знает Дмитрий, солнце непобедимо, как Божия воля, неподвластно ни людскому, ни небесному мороку, взойдет в свой срок, не затмится, вот-вот ударит лучами через головы в лисьих шапках, и вместе с тем солнечным светом навстречу ордынской тьме двинет Дмитрий полки. И всходит солнце…
Воистину несправедливо и странно распорядилась Дмитрием жизнь и судьба. Рожденный воином, он не выиграл ни одного сражения. Да ведь ни в одном сражении — вот что особенно досадно ему — толком-то и не участвовал! Правда, под Бортеневом находился рядом с отцом, да ведь полки-то вел не он, но отец. Знать, оттого с таким постоянством и снится ему тот несбыточный сон — чужая доля, чужая слава и честь. Досадовал Дмитрий: чай, не дите он, чтобы чужой-то битвой в снах утешаться, ан все одно ждал и любил этот сон…
Или же снилось ему то, что было когда-то въяве и — знал он — больше не повторится. Чаще то были совсем простые, вроде бы незамысловатые сны, которых тем не менее нельзя было ни умом ухватить, ни пересказать словами. Али расскажешь кому про кувшинки на Тьмаке; про осязаемый до бегущей слюны вкус сизо запотевшей лесной черники, кою берет он горстями из берестяного лукошка дворовой девки, девка смеется, прячет за ладонью пухлые, вымазанные сладким ягодным соком синие губы; про запахи, что по ночам настигают его, точно и впрямь из далекой Руси доносит их ветер; али расскажешь кому, что ныне лишь понимаешь и слышишь в тех снах то, что и составляет жизнь во всей ее милоте, что прежде было так обыденно, так доступно — и вовсе не замечалось. Ан, знать, замечалось, хранилось до времени в заветных ларцах, чтобы теперь негаданно, вдруг, хоть во сне возвратиться.
И вот что удивительно: не видел он здесь дурных снов. С тех пор как убил Дмитрий Юрия, оставили его ночные страхи, от которых, бывало, просыпался в холодном поту. Али и правда выполнил, что предначертано на роду? Так мало?..
«Пошто мало так, Господи, дел поручил на земле?..»
Впрочем, снилось, конечно, и страшное, но страшное в снах миновалось легко. Да и чем могли ужаснуть его сны, когда явь была безысходна?
Из близких чаще иных снилась матушка. То радовалась за него, то печалилась, то скорбела, то утешала.
«Не плачь о себе, возлюбленное чадо мое, но плачь о нас. Предаю тебя в руки Всемилостивого Бога и Пречистой Богородицы. Они спасут, только держись того, чему веруешь. Молитвы твоего отца и благословение мое во веки с тобой пребудут…»
«Пошто велишь плакать о вас?»
«Узнаешь…»
Матушка… И последние свои дни отдал бы Дмитрий теперь, чтобы утешить ее. Но разве утешишь?..
А вот Люба не снилась. Хотя Дмитрий звал ее в снах. Лишь однажды явилась. В простом льняном чехле с косым воротом, сквозь который видны были белые, нежные, точно кипень в одну ночь народившихся вишневых садов, тугие, высокие груди. Распущенные волосы мягкой волной льются почти до пят. От их ли тяжести голова откинута чуть назад, губы будто зовут к поцелую. Под чехлом жарко, призывно живет и дышит знакомое тело, заповедный и темный курчавый клин манит лаской…
