Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга вторая
Попытался, было, еще раз попробовать зацепиться в Москве, потерпел полное поражение. Звенигород по многим причинам, о которых сейчас не стоит распространяться, меня не устраивает. Куда ехать дальше не имеет никакого значения. В большие города путь заказан. Вы с Натальей Александровной единственные люди, с кем я еще не порвал связи. Не окажете ли Вы любезность приютить в вашем доме одинокого скитальца хотя бы на пару дней. Хочу попробовать устроиться учителем в школу в небольшом городке, а там уж, что Бог даст.
Примите мое глубокое уважение, передайте поклон женской части семейства Улановых. Ваш А. Арсеньев».
5
Весна проглянула сквозь синее окошко среди стремительно летящих рваных облаков. Воздух прогрелся, стали оседать сугробы. На пустыре образовалось озеро непроходимой снеговой каши, тропинку залило. Казалось наст еще крепкий, еще выдержит тебя, а ступишь и провалишься до колена, а то и по пояс.
Ника однажды так и провалилась. Пришлось вернуться домой, не дойдя до школы.
— Боже мой! — всплеснула руками Наталья Александровна при виде дочери, — ты упала?
— Я искупалась! — мрачно ответила Ника.
И стала рассказывать, как она и еще две девочки пытались выйти на дорогу, и как у них ничего не получилось.
С того дня, пока не сошла талая вода, Наталья Александровна надевала высокие боты, сажала дочь на закорки и перевозила через пустырь. Точно так поступали и другие мамы.
Слепило солнце, сверкали окошки чистой воды среди потерявших вид когда-то высоченных сугробов. Женщины осторожно продвигались вперед, вязкая каша хлюпала под ногами. Упасть ничего не стоило.
Через неделю снега сошли, пропитали черную землю, из нее проклюнулась молодая игольчатая травка.
В один из ясных воскресных дней дети позвали Нику в поход, в дальнюю балку за голубыми подснежниками.
Голубых подснежников Ника никогда не видела. Она отпросилась у мамы, и ее отпустили с условием тепло одеться. Весна не весна, а как налетит неизвестно откуда ледяной ветер, словно ножами режет.
Стайка детей, мальчиков и девочек, миновала поселок и отправилась по степной, недавно просохшей дороге к видневшимся вдалеке невысоким, с кривыми стволами деревьям.
Ника не понимала, что за «балка», а спросить стеснялась. Когда пришли на место, она увидела себя на дне довольно большой лощины с пологими склонами, поросшими травой и кустами боярышника. Внизу было таинственно, тихо. Порывы ветра сюда не доставали.
Из гущи кустов нет-нет вылетала испуганная пичуга. Тогда дети начинали спорить: щегол полетел, чижик или синица.
Искали долго, шевелили сухую прошлогоднюю траву, поднимали низко растущие ветви кустарника. Ничего не нашли. Видно, они опоздали, подснежники отцвели, а стебли их высохли и ушли в землю.
Ника не хотела возвращаться домой с пустыми руками. Она собрала букет миловидных цветов, робко глядевших на свет лиловыми мордочками из пазух круглых резных листьев.
Кто-то из мальчишек стал смеяться:
— Травы нарвала! Травы нарвала!
— Это не трава, — заслонялась Ника, — это цветочки.
— Цветочки! Ха-ха! — мальчишка сунул руки в карманы, растянул полы потрепанного пальто, пошел по кругу, согнув ноги в коленях, — мадам фу-фу! Мадам фу-фу с хвостиком!
За Нику заступились сестры-погодки Тоня и Люда.
— Какая она тебе «мадам фу-фу»? Чего лезешь?
— А пусть не задается.
— Когда она задавалась? — наступали сестры, — вот скажи!
Но мальчишке уже надоело дразнить Нику. Он показал сестрам язык и убежал вперед.
— Не обращай внимания, — шепнула Тоня.
Ника кивнула головой, но настроение было испорчено.
Вскоре балка вывела к взорванной в начале войны, заброшенной шахте. Дети долго ходили среди непонятных останков заржавленных механизмов. Задувал ветер, над развалинами какого-то небольшого строения тоскливо скрипел отогнутый лист жести. В одном месте мальчишки обнаружили обшитую потемневшими досками квадратную дыру. Она вела в недра, в черную глубину. Кто-то бросил туда камешек, но звука падения никто не услышал. Ника подошла к краю. Заглянула. В это время самый старший мальчик важно сказал:
— Это шурф.
И Ника отпрянула назад, будто в самом слове таилась неведомая опасность. Обернулась и встретила насмешливый взгляд своего обидчика.
На душе стало так скверно, так скверно, хоть в дыру прыгай. Она на всякий случай отошла еще дальше в сторону и отвернулась.
Другой мальчик важно сказал:
— В такой шурф фашисты молодогвардейцев покидали.
— В этот? — ужаснулись девочки.
— Может и в этот.
И все стали оглядывать груды искореженного металла, словно это и в самом деле было ТО место. Стало страшно, хоть мальчики и не подавали виду. Дети притихли, заторопились и решили идти по домам.
По дороге Ника спросила у Тони и Люды, отчего взорвана шахта? И Тоня важно объяснила, что шахту взорвали «наши». Перед самым наступлением немцев, чтобы им не досталось.
— Что не досталось? — допытывалась Ника.
— Уголь, что же еще в шахтах добывают, вот смешная. Да ну ее, эту шахту, хочешь, зайдем к нам, котеночка посмотреть?
В доме у девочек, и особенно на кухне, оказалось грязно, тесно и страшно накурено. Мать, рыхлая, с нездоровым лицом, набросилась на дочерей.
— И шляются целый день, шляются.
Ника испугалась, хотела уйти, но сестры сказали, чтобы она не обращала внимания. Одна притащила из сеней серый комочек.
— Смотри, какой шустрый, в сени убежал!
Ника робко взяла в руки недавно прозревшего котенка.
— Хочешь, бери насовсем.
Мать девочек неожиданно подобрела, заулыбалась.
— Бери, бери, у нас их, вон, полная коробка.
Ника заглянула в коробку возле печки и увидела тощую пеструю кошку. Возле ее живота возились, попискивая, котята, — два серых, один черный с белыми пятнами.
Котенок на руках у Ники тоже запищал и стал вырываться. Тогда на нее замахали руками и стали говорить, чтобы она скорей уходила.
Она и сама была рада оказаться на воздухе после затхлой атмосферы чужого дома. Свой букет она забыла возле картонной коробки, но возвращаться не стала. Сунула котенка за отворот шубки, прижала обеими руками к груди и побежала через двор к себе.
Спустя немного времени Ника и Сергей Николаевич сидели в кухне и смотрели, как, урча и подрагивая от жадности, котенок уплетает кашу, сильно разбавленную молоком.
Наталья Александровна отводила взгляд от закипающей воды в кастрюле, улыбалась глазами:
— Смотрите, чтобы он у вас не лопнул.
В кухню вошла Муся, увидала котенка.
— Во, мыша какого-то завели.
Ника засопела, стала смотреть хмуро. Она не любила и побаивалась Мусю.
— Это не мыша, а кот Василий. Он будет их ловить.
— Кого?
— Мышей.
— Как бы они сами его не словили и не съели.
Тут Васька, обреченный на съедение мышам, оторвался от еды и побрел прочь. Лапки держали плохо, живот раздулся. Ника взяла котенка и посадила в приготовленную коробку с песком. Он послушно, будто того и ждал, вырыл ямку и сел, держась очень прямо. Все засмеялись, и Ника, по окончанию процедуры, унесла котенка спать.
Муся прошлась за спиной Натальи Александровны от стола к окну и обратно. Наталья Александровна обернулась, подняла бровь. Взгляд ее был холоден.
— Я вам мешаю?
— Не. Я вас прошу, — Муся почему-то робела, — вы… пойдемте лучше до нас.
Наталья Александровна удивилась. К весне отношения с соседкой испортились. Муся обвинила Наталью Александровну в воровстве. Будто бы та отсыпает из ее мешочка гречневую крупу. Понемногу. Чтобы было незаметно.
Наталья Александровна знала, что в период отчаянного безденежья Муся зорко следила за ее стряпней. Не раз, не два заставала она самый обыкновенный обыск. Приходилось делать вид, будто никто ничего не замечает. А та иной раз крышку с кастрюли снимет: «Ой, я думала, у вас выкипает». Или лезла под стол, пересчитывала в грубо сколоченном ящике несчастные три картофелины с пятью луковицами.
Наталья Александровна всегда уводила из кухни Нику, стоило семейству Назаруков сесть за стол. Она не могла вынести, чтобы дочь смотрела на чужую еду голодными глазами.
Однажды, придя с работы, Вова Назарук сказал жене:
— Я сегодня такой расстроенный, такой расстроенный. Не давай мне борща, дай только мяса.
Муся засмеялась, а Наталье Александровне стало не до смеха. В те месяцы она готовила борщи исключительно на «затирухе». Сбрасывала с доски в деревянную ступку мелко-мелко нарезанные кусочки сала и толкла пестиком до тех пор, пока они не превращались в однородную массу. После затирка перекладывалась в кастрюлю с разварившимися овощами. Получался борщ. Вроде бы и вкусно, а сытости никакой. Было до чертиков завидно, что вот кто-то сидит рядом, отрезает от дымящегося куска ломти разварного ароматного мяса, кладет их на белый хлеб, посыпает солью, а после разевает рот и откусывает аппетитный бутерброд белыми крепкими зубами. «Он сегодня такой расстроенный, такой расстроенный»…
