Владислав Бахревский - Боярыня Морозова
– Буду молиться перед престолом о тебе.
На другой уже день Аввакум отпел усопшую.
Похоронил.
Ночью Анастасия Марковна прижукнулась ледяным плечиком к теплой мужниной груди. Аввакум, не дыша, легонько притиснул родную, ласковую, верную, а сказал не то – неистовое:
– Марковна, расшибу я их словом Божиим! Как пророк Иеремия, гряну: «Слушайте слово Господне, цари иудейские и жители Иерусалима! Я наведу бедствие на место сие о котором кто услышит, у того зазвонит в ушах». Одного боюсь, Марковна: царь малодушный, не придет состязаться об истине. За Ртищева спрячется, за Иллариона с Павлом. Марковна, голубушка! Разгорелось бы только мое сердце, одолело бы их! Как им в свою неправду верить? Им бы царю угодить, а вера угождению не сестра, не ровня. Вера, Марковна, – столп Господнего престола.
И заснул.
Разбудили незваные гости.
Молились наскоро: стрельцы торопили, ругались. Поели наспех. Воевода дал Аввакуму и сыновьям его двое саней. Домочадцы укладывали припасы на дорогу. Наконец пришла пора тулупы надевать. Перецеловались, попросили друг у друга прощения. Сели.
– С Богом! – сказал Аввакум, благословляя семейство крестным знамением.
– Батюшка! – кинулась к отцу Агриппина.
– Батюшка! Батюшка! – кричали Акулина и Аксиньица.
– Батюшка! – лепетал поднятый на руки Афонюшка.
Подошла Анастасия Марковна, отогнула завернувшийся ворот тулупа.
– Впервой без нас едешь. – Улыбнулась, но голос дрожал.
– Алексей Христофорович – не Афанасий Филиппович. Не оставит вас. Терпи, Марковна!
– Терплю.
Высыпали на улицу, отъезжающие сели в сани. Лошади тронулись.
Анастасия Марковна вдруг кинулась следом.
– Подожди! Подожди!
– Стой! – приказал вознице Аввакум. – Стой!
Путаясь в тулупе, стал выпрастываться из саней.
– Не возвращайся! – кричала Анастасия Марковна. – Пути не будет.
Бежала, летела: не дать Аввакуму единого шагу назад ступить.
Заспотыкалась на льдышках, упала бы, но он успел, подхватил. В огромном тулупе, огромный, как медведь. Спрятал на груди жизнь свою, крепость свою, счастье свое. Обвил широченными полами тулупа, утопил в себе, сыскал маленькое драгоценное личико, расцеловал.
– Настасьица, диво мое! Ради бога, не плачь.
– Не плачу, батька!
– Слезы-то застывают.
– Ты погрей дыханием.
– Грею, милая! Эх, времени нет!
– Все, Аввакумушка! Все! Езжай с Богом.
– Поехал, Марковна.
– Езжай! Встань за Господа, как Николай угодник вставал!
– Постою, Марковна.
Уговоры
1 марта, на преподобную мученицу Евдокию, когда русские люди смотрят погоду: будет погоже – все лето пригоже, – в Москву из Мезени привезли протопопа Аввакума.
На последнем стане пристав посылал стрельца в Приказ тайных дел сообщить о прибытии узника.
Для протопопа подали крытый возок без окон, об Иване да Прокопии указа не было, и пристав отпустил их с миром на все четыре стороны.
Господь не оставляет православный народ чудесами. Не диво ли? На последнем как раз стане, когда Иван с Прокопием крепко призадумались наконец, где им жить в Москве, чем кормиться, случайный человек, стрелец, приставленный охранять узника, сообщил:
– А я, батька, брата твоего знаю.
– Кузьму?
– Кузьму Петрова. Я тоже в Барашах живу, у Крестов.
– Да нешто Кузьма в Москве?
– Перед самим Великим постом у Ивана Юрьевича Бахметьева поселился.
– Кто сей Иван Юрьевич?
– Благородный человек. Дворянин. Поп Кузьма в домашней церкви у него служит, живет там же, во дворе.
– Господь тебя послал! – прослезился Аввакум, обнимая стрельца, потом обнял и детей своих. – Ну, милые, ступайте к Кузьме, а там как Бог даст.
Увезли протопопа.
Ехали, ехали, наконец стали. Вышел Аввакум из возка – Крутицкое подворье.
Пристав передал узника монахам, а те, благословясь у протопопа, повели его не в подвалы, а наверх, в братский корпус. Поместили в теплую, светлую келью с дивными иконами: Божьей Матери Всех Скорбящих Радость, великомучеников Димитрия Солунского и благоверного царевича угличского и московского Димитрия да Алексия – человека Божьего.
– Помолись, брат, перед обедом, – сказали дружелюбно монахи и оставили протопопа одного.
Икона Всех Скорбящих Радость была древняя, две другие новые. Алексий, человек Божий, написан в простом платье, фон зелено-золотой, нимб тоже из света, из золота. Икона двух Димитриев – строгановского модного письма. Доспехи на Солунском как жар горят, на царевиче алая в золоте шуба, под шубой долгополое черное платье тоже сплошь в золоте. Корона высокая, в каменьях, в жемчугах. Лицо золотистое, от рук сияние.
Аввакум поцеловал образ Богородицы, опустился на колени, отбил сотню поклонов.
– Помоги, Заступница, устоять, не впасть во искушение.
В трапезной, куда привели Аввакума, стол был накрыт на двоих. Тотчас из другой двери появился митрополит Павел. Постоял, ожидая, что протопоп подойдет под благословение, но Аввакум отдал поклон издали.
Павел прочитал обеденную молитву, сказал просто:
– Покушай, батюшка, с дороги! В пути приставы небось скудно кормили.
– Везли, как велено было, – ответил Аввакум, но ерепениться не стал, сел за стол, ел кушанья без печали.
Павел в митрополитах помолодел, борода шелковая, ни единого волоса не топорщится, румянец на щеках благородный, ровный, розовый. На челе – дума, как печать.
– Великие времена грядут, протопоп! – сказал Павел ласковым голосом. – Государь зовет в стольный свой град вселенских патриархов, то будет великое пришествие, великая благодать царству. Опасается государь, не ударить бы в грязь лицом перед всем-то светом! Посему будет созван свой домашний собор. Не умею хитрить, батюшка. Прямо тебе скажу: хорошо бы нам, русакам, не тешить греков да жидов. Решить бы неустройства между собой мирно, радуя Господа Бога, царя-надежу. Коли поднимем крик друг на друга, рассуживать возьмется жидовнин Лигарид. У него на всякое слово заготовлено правило. А в помощь ему другой грек, жидовнин Арсен, да и все пришлые. Митрополит на митрополите.
– Господь Бог не попустит, чтоб последнее слово осталось за жидами, – сказал Аввакум, раскусив вишневую косточку, попавшуюся во взваре.
Павел один глаз прищурил, другой совсем закрыл.
– Сладко, что ли, в Мезени?
– Сладко Исусу Христу служить.
Павел навалился телесами на стол, рыкнул аки лев:
– Не вводи во грех, протопоп! Отчего не величаешь меня владыкой?
– Какой же ты владыка? Тебя царь в митрополиты поставил.
– Царским указом, но хиротонисан я архиереями, по правилу… Ты, батька, ступай в келью, помолись. Коли Господь не вразумит тебя – не прогневайся. Учить буду, как упрямого неслуха. Знаешь, как учат азбуке неприлежных? Ради их же пользы?
На вечерню Аввакум не пошел. Ему принесли в келью просфору с изображением крыжа, сказали:
– Помяни, протопоп, усопших.
– Какой вор украл с вашей просвирки Христов Крест? – спросил Аввакум, не притрагиваясь к приношению.
– Смирись, батька! – поклонился упрямцу монах. – Коли отринешь сие, приказано доставить тебя на правеж.
– Чего тогда медлишь? Веди, горемыка!
Тотчас появились дюжие чернецы, подхватили под руки, волоком притащили в подземный каземат.
Митрополит Павел здесь его ждал.
– Мне сам государь велел тебя, недостойного царских милостей, на ум наставить. Как ты смел просфору не принять?
– Не от Христа, от тебя не принял.
– Примешь и от меня.
– Того, что Бог дает мне, у тебя нет и тебе не даст. Слезами о вас, горемыках, сердце себе надрываю, почему последнего суда не боитесь?
– Не вали с больной головы на здоровую. Мы исповедуем Господа по истинным правилам святых отец. – Положил на ладонь просфору с вынутыми частицами. – Вкуси, протопоп.
– Не смею. Ты сие тело Господне, как таракан, изгрыз. Девять дыр понаделал! Где ум-то?
– Так надобно по завету святителей, безумствующий протопоп. Частицы вынуты по числу чинов небесных сил.
– Господи, помилуй! Небесные-то чины бесплотны. Жертва приносится в воспоминание плотных, живших на земле. Первая просвирь – за самого Христа-агнца, вторая – за Богородицу, третья – за всех святых. Все лики заступников наших в мольбу о согрешениях купно предлагаем Богу. Лики частьми не разлучаем, се – нечестиво. Четвертую просвирь и часть из нее – единую, господин мой, не тараканье кусание! – приносим со агнцем о чине святительства, о правящих Божие дело, о спасении их. Пятая частица из нее – за царя благочестивого, за все княжество, за пекущихся о правоверии. Шестую же просвиру и часть из нее приносим со агнцем к Богу о всех живущих на земле, подает-де нам долгоденство, здравие, спасение. Седьмая просвирь – об усопших в правой вере.
– Долго я тебя слушал, слушай меня теперь. Или ты покоряешься царю, желающему тебе добра, или изведаешь мучения и будешь гоним до самой смерти.
– Сколько мне еще жить – один Бог знает, да уж много меньше, чем прожил. Мне, господин, вечная жизнь дорога. Не променяю на стерляди, на шубу мягонькую.
