Назир Зафаров - Новруз
Той устроили во дворе.
Была поздняя осень. Прошли холодные дожди, и земля раскисла. Ступишь ногой — и к подошве сапог прилипнет огромный, как верблюжья лапа, ком грязи. Дорогу, так ту совсем развезло. Гости добирались до нашей калитки, подняв полы чапанов выше колен и вытаскивая с невероятными усилиями кавуши из вязкой жижи. Это были махаллинские старики — тощие, сгорбленные, унылые. Ни на одном я не увидел праздничного халата. Да что праздничного, хотя бы без заплат.
Заложив руки за спины, как и полагается седобородым, старцы чинно проследовали через двор к террасе, скинули на пороге кавуши и расселись вокруг дастархана. Столик по такому торжественному случаю был покрыт скатертью, но на скатерти лежало всего лишь несколько лепешек — все наше богатство. Впрочем, в то время это действительно было богатством.
Старики засунули озябшие ноги под столик, ближе к углям сандала, и стали ждать главного угощения — шурпы из того самого теленка, которого три дня назад привел мой отец.
Наконец шурпа, переместившись из казана в глиняные касы и тарелки, оказалась на дастархане. Голодный огонь горел в глазах стариков, но никто, прежде чем была сотворена молитва, не коснулся тарелки. А когда коснулся, то сделал это неторопливо, церемонно, будто был сыт и только из уважения к хозяину и после его настойчивых просьб принимался за еду. Истинное состояние гостя выдавали лишь руки — они дрожали, когда кусочек лепешки обмакивался в шурпе и потом подносился ко рту.
Гости были не мои, пока не мои. Они пришли на той по случаю совершения обряда над моим младшим братом. Обряд сотворил парикмахер Шади после того, как была съедена шурпа и кукурузные лепешки, после того как со скатерти собрали и отправили в рот все крошки. Старцы снова помолились: надо было отблагодарить бога за то, что он принял под свою длань еще одного мусульманина.
Солнце перевалило за макушку самого высокого тутовника Каландарханы, когда явились мои гости — парни из нашей махалли. Глины на их сапогах было поменьше, чем у стариков, то ли шли осторожнее, то ли земля подсохла за день. А вот заплат на чапанах было, пожалуй, больше, чем у стариков. Где их только не понаставили заботливые руки матерей, и чем только не понаставили. О цветах уж и говорить нечего: от желтого до красного, от зеленого до синего. Впрочем, я тут переборщил. У некоторых йигитов заплат не было на чапанах. И не потому, что их не успели пришить. Не было самих чапанов.
Церемония повторилась, йигиты прошли на террасу, сели за дастархан и принялись за телячью шурпу. Я стоял у порога и смотрел на парней с каким-то тревожным ожиданием. Мне казалось, что вот сейчас произойдет то самое удивительное, именуемое праздником, к которому готовилась наша семья. Не одним только теленком, которого съели и даже косточки обглодали, все кончится. У отца, конечно, не было денег, чтобы пригласит!» музыкантов, но и без денег мог бы кто-нибудь затрубить в карнай там, на улице, за нашим дувалом, ударить по тугой коже дойры, засвистеть в сурнай. Я верил в сказку, жил во мне еще мальчишка, хотя люди и делали из меня взрослого. Йигиты помолились, поднялись с дастархана, и ничего, ничего необыкновенного не произошло. За калиткой было тихо, не то что карнай, петух не прокричал.
Дядя взял меня за руку и ввел в круг йигитов.
— Поздравляем тебя с праздником, — сказали парни, — поздравляем с невестой.
Праздник, значит. Ничего необыкновенного уже не произойдет, если дошло до поздравлений. Я прижал руку к сердцу и поклонился йигитам. Но сделал это неловко, смущаясь от тех слов, что мне предназначались.
Старший из парней, не раз присутствовавший на свадьбах, Курбанбай-палван взял на себя роль распорядителя.
— Где сарпо? — спросил он.
Жениха полагалось нарядить в новую одежду, которая находилась в узле. Брат Манзур держал этот узел, вернее узелок, и, услышав вопрос Курбанбая, стыдливо протянул его распорядителю.
— Вот все, что есть… Как-нибудь уж нарядите На-зиркула.
Горечь, таившаяся в словах этих, не дошла до меня, да и смысл сказанного не был принят: зачем в такую минуту жениху испытывать разочарование? Он ждет чуда. Все еще чуда! Вот развернут платок и все ахнут: «Ну повезло же тебе, Назиркул!» И я улыбнусь, радостно смущенный: «Повезло!»
Курбанбай-палван освободил один из концов платка, сунул руку в узелок и стал там шарить. И чем больше старался, тем растеряннее становился его взгляд.
— А где же сладости? — повернул он голову к Манзуру. — Халва где?
Брат знал, что в узелке нет сладостей, и теперь, уличенный в том, что не предупредил Курбан-палвапа, виновато опустил голову. Густая краска залила его лицо.
— Если на весы кладешь не барана, а сарпо величиной с воробья, то и гирю клади не пудовую. Многого не достает в узелке.
Теперь Курбан-палван покраснел. Понял, что узелок собран по времени и искать в нем шелк да бархат не надо. И я понял это, и сделалось мне грустно. Последняя надежда на чудо померкла.
— Что ж, — сказал старший йигит. — Не пудовую, так не пудовую. А ну, жених, раздевайся! В праздничном наряде положено предстать перед невестой. Каким бы ни был тощим узелок, что-то в нем есть.
Он тряхнул узелком, словно там находилось что-то звонкое, и оно должно было, зазвенев, всех поразить, и прежде всего меня.
Не зазвенело ничего в узелке, но это не смутило Курбанбая. Торжественно, словно совершалось магическое действо, он вытянул из свертка рубашку, развернул ее и посмотрел на меня оценивающе. Рубашка была большой, такой большой, что в нее могли влезть двое Назиркулов. Шили-то ее для старшего брата, а он головы на две выше меня. Примеряя ее, я вспомнил, как дня три назад Зумрат-апа, жена брата, вывешивала во дворе белье после стирки и в числе многих рубах и штанов была и эта с надорванным воротом.
Весельчак Урдушмат, помогавший старшему йигиту наряжать меня, не удержался от острого словца.
— Не пугайтесь, — сказал он. — Рубашка и штаны длиннее Назиркула всего лишь на высоту кукурузного стебля. Пока мы дойдем до невесты, жених подрастет.
Йигиты расхохотались. И не от одних только слов Урдушмата. Вид мой был в самом деле смешным: на тощих, как у журавля, ногах болтались широченные штаны брата, рукава рубахи свисали чуть не до колен.
— Вот и хорошо, — стараясь сдержать смех, кивнул Курбанбай. — Тому, кто растет, одежда нужна с запасом. Да и, как говорится, рука переломится — рукав прикроет, голова расколется — скроет тюбетейка. Дайте-ка сюда тюбетейку.
Старшему йигиту подали тюбетейку, и он водрузил ее на мою голову. Она пришлась мне впору, и причин для насмешек на сей раз не было. Не спали с ног и сапоги брата — их держали несколько пар портянок.
Самым неподходящим оказался камзол. В сравнении с ним даже рубаха, доходившая рукавами до колен, не выглядела такой уж смешной. Это было женское пальто, черное шерстяное пальто с бархатным воротником. За этот воротник Курбанбай-палван держал его, с удивлением рассматривая, словно диковину какую-то. Ни один жених еще не появлялся перед невестой в русском женском наряде. Я буду первым.
— Что ж, — произнес озадаченный Курбанбай, — камзолы всякие бывают, этот, я думаю, тебе подойдет. — И старший йигит накинул мне на плечи пальто, добавив при этом с улыбкой: — Он сшит точно на твой рост.
Все, что вынимали сегодня из праздничного узла, я узнавал. Узнал, конечно, и пальто. Его принесла нам еще до Джизакского восстания нареченная сестра моей матери Мария Александровна, или, как мы звали ее, Марьям-апа. Принесла вместе с другими вещами, боясь, что полиция, производя обыск в ее каморке, заберет все. А обыскивать должны были: ведь сын Марии Александровны преследовался царским правительством как революционер и сама Марьям-апа находилась под надзором полиции. Во время восстания она исчезла из города, а брат спрятал ее вещи вместе с нашей швейной машиной в вырытой под домом яме и тем сберег. Сейчас матушка, видно, решила воспользоваться пальто, чтобы как-нибудь нарядить меня перед свадьбой. Ничего другого в доме не было. Не голым же выпускать жениха на улицу, как-никак зима почти.
Когда я застегнул пуговицы и расправил широкий, собранный в сборки подол, Урдушмат развел восхищенно руками.
— Не жених, а русская барышня!
Насмешником был Урдушмат, от острого языка его трудно было уберечься, тем более мне, наряженному в женское платье.
— Повязывай скорее бельбаг! — решил спасти меня Курбанбай. — И надень ему чалму. Девушки чалму не носят.
Не знаю, спас ли меня поясной платок и голубая чалма, наверное спас, потому что йигиты перестали лукаво улыбаться, даже Урдушмат и тот сделал строгое лицо — в чалме я выглядел взрослым.
— Хорош! — сказал Курбанбай-палван, отступая на несколько шагов и издали оглядывая меня. — Сегодня Назиркул вполне достойный жених, а завтра как бог распорядится: или подарит тебе бархатный чапан, или повесит на шею латаный хурджун.
