Мария Фагиаш - Сестры-близнецы, или Суд чести
Майор Брауш грузно поднялся из-за стола. У него был измученный вид.
— Ранке, — сказал он, — вы виновны в умышленном убийстве. Я не вижу никаких смягчающих обстоятельств. — Внезапно он впал в ярость. — Но скажите, какого черта вам нужно было ждать шесть недель, чтобы покончить с этим? И позволить засудить невиновного человека? У вас вообще нет совести? — Ранке стоял, растерянно улыбаясь. — И почему вы признались именно сейчас?
Ранке проводил взглядом муху, летевшую по комнате. Серая башня замка мерцала уже розоватым отсветом, на востоке сумерки уступали место голубой дымке. Спящий мир пробуждался к жизни.
— Имеет ли отношение к преступлению эта женщина? Вы опоздали из отпуска на четыре дня. Вы что, были с ней вместе в Берлине? Только не молчите, Ранке, я, в конце концов, действительно хочу вам помочь!
— Мне уже никто не поможет, господин майор.
— Черт вас побери, Ранке, не будьте идиотом. Ваше положение чертовски сложное. Вы встретили ее в Берлине, не так ли? Отвечайте, Ранке!
Ранке на глазах сник и опустил голову.
— Так точно, господин майор. Она сказала, чтобы я возвращался в Алленштайн и держался от нее подальше, чтобы нас никто не заподозрил. На самом деле она хотела от меня избавиться. Она живет вместе с одним венгром, мужем ее покойной сестры.
— Вот распутная баба! — сказал Брауш и заметил, что Ранке вздрогнул от этих слов. «Бедняга все еще влюблен в нее», — подумал он.
Капитан Ивес встретил известие о признании Ранке с тихой яростью и негодованием. То, что Ранке убил одного из своих сослуживцев, в данный момент вообще не интересовало его. Гораздо сильнее досаждало то, что Ранке выставил его, аудитора Ивеса, круглым идиотом. Он обвинил невиновного, положил все свое рвение и опыт на то, чтобы Дмовски был приговорен к двадцати годам каторги. Было одно-единственное средство смыть это пятно со своей репутации: Ранке должен быть признан невменяемым. Это был бы не первый случай, когда человек признавался в преступлении, которого он не совершал. При допросе Ранке присутствовали также лейтенанты Стоклазка и Хайнрих. Последний вел протокол. Когда оба молодых офицера в ходе допроса поняли, что капитан Ивес побуждает преступника взять свое признание назад, они обменялись взглядами, но ничего не сказали.
Допрос продолжался до семи часов вечера; в середине дня был сделан двухчасовой перерыв. По окончании допроса, когда Ранке должны были препроводить в камеру для офицеров, капитан Ивес отпустил обоих лейтенантов. Оставшись с арестованным наедине, он сделал вид, что вообще не замечает присутствия Ранке, и погрузился в изучение своих заметок. Время шло, и Ранке чувствовал, как тишина действует на его измученные нервы. Наконец капитан Ивес оторвался от своих заметок, окинул отсутствующим взглядом комнату и якобы без всякого интереса остановился на Ранке.
— Это просто катастрофа, господин обер-лейтенант, — начал он. — Я уже вижу заголовки этих писак, ядовитые атаки либеральной прессы, издевательские комментарии за границей. Прусский офицер предательским образом пробрался в спальню своего товарища и хладнокровно застрелил его.
Ранке ответил, не сводя глаз с аудитора.
— Я уже сказал, это была дуэль, господин капитан.
— Ну-ну. И кто же кого вызвал? Был ли в курсе суд чести? И кто были секунданты?
— Секундантов не было. Тем не менее это была дуэль.
Капитан Ивес резко встал и подошел к Ранке, который в свою очередь вскочил.
— Это было убийство. Умышленное убийство. Вы жалкий трус, позор всего офицерского корпуса. — Он вернулся к столу и выдвинул ящик. — Я оставляю вас одного. Когда я вернусь через десять минут, надеюсь, что вы искупите свое преступление и смоете позорное пятно со своего мундира.
— Вы хотите этим сказать, господин капитан, что я должен застрелиться?
Аудитор был уже у двери. Он резко повернулся.
— Мне кажется, я высказался достаточно ясно. Неужели я должен прусскому офицеру еще что-то объяснять?
— В этом нет нужды. Но я вам должен сказать прямо сейчас, что ваше недвусмысленное предложение было пустой тратой времени. Я не буду стреляться.
Аудитор с трудом сглотнул воздух, и его бледное лицо покраснело.
— Я вам предложил почетный выход. Черт вас побери, Ранке, вы что, не понимаете? — громко сказал он. — Вы не имеете ни малейшего шанса выкрутиться. Военный суд — и считайте, что вас уже нет. У вас нет никаких смягчающих обстоятельств. Зачем же нужно проходить через все эти кошмарные процедуры, если в конце будет то же самое?
— Я не буду стреляться, господин капитан. В любом случае нет, пока не будет очной ставки с баронессой. Потом, возможно.
— Ранке, вы просто негодяй! — На лице аудитора еще сильнее проступили красные пятна, его лоб блестел от пота. — У вас нет никакого чувства чести. Вы ничтожная тряпка.
— Это ваше право, так судить. Но я в любом случае не самоубийца.
Капитан Ивес молча расхаживал по кабинету.
— Вы мне за это заплатите, Ранке. Что я теперь должен доложить генералу?
— Потому что вы сделали все, чтобы Дмовски был осужден?
— Не провоцируйте меня, Ранке!
— Простите, если я вам доставляю неприятности. Только почему бы вамменя не застрелить и выдать это за самоубийство? Тогда не будет больше никаких вопросов, а вас еще и отметят за добросовестную работу.
Аудитор мрачно смотрел на револьвер в ящике стола. Огромная муха влетела через окно и летала с громким жужжаньем. Какое-то время в комнате слышался только этот звук. Наконец капитан Ивес принял решение, поспешил к двери и рывком открыл ее.
— Лейтенант Стоклазка! — пронзительно закричал он. — Распорядитесь увести арестованного. На сегодня достаточно. Утром в ровно восемь мы продолжим.
Последующие два дня прошли в поминутной проверке показаний Ранке. В его квартире был произведен обыск, искали оружие убийства, самозарядный пистолет системы «Уэбли-Фосбери-38».
Сопровождаемый лейтенантом Стоклазкой и двумя капралами, капитан Ивес обыскал каждый уголок квартиры Ранке. Он нашел множество коротких записок, подписанных «А.», которые, как было доказано позднее, принадлежали руке Алексы фон Годенхаузен. Это были, как правило, договоренности о свидании. Никаких доказательств убийства они не нашли, однако капитан Ивес нашел начатое письмо Ранке, помеченное тем же числом, когда Ранке отправился в Берлин. В нем он упрекал баронессу, что она нарушила все обещания, которые дала ему перед дуэлью; видимо, письмо не было отправлено, так как Ранке решил поехать и отыскать Алексу в Берлине. В спальне под большим персидским ковром нашли две тысячи триста марок в новых купюрах, по-видимому приготовленных для бегства. Орудие убийства найти так и не удалось; Ранке утверждал, что он бросил пистолет в реку, но в указанном месте ныряльщики его не нашли. Однако это дела не меняло, так как Ранке смог доказать, что владел таким оружием, да и пули, извлеченные из убитого, подходили к этому пистолету.
На третий день следствия Ранке было предъявлено обвинение по статье 97 Военного уголовного кодекса: преступное нападение на вышестоящего офицера. Его перевезли в Кенигсберг, после чего начался судебный процесс военного суда. Одновременно генеральный прокурор Нитцке направил следственному судье земельного суда Алленштайна представление о выдаче ордера на арест Алексы фон Годенхаузен. Признательные показания Ранке давали достаточно оснований для обвинения ее в подстрекательстве к убийству супруга.
Вечером накануне ее ареста Николас уговорил Алексу поужинать с ним в саду одного из ресторанов на берегу Шпрее. Прошло уже три дня, как Ранке не показывался, и Алекса подозревала, что он вернулся в Алленштайн. С того времени, как он возник у фонарного столба, отношения между ней и Николасом стали довольно напряженными. Ложь или, скорее, умолчание правды угнетало обоих. Алекса прекрасно понимала, что все ее попытки уклониться от прямых ответов действовали на Николаса удручающе, но и не без оснований опасалась, что признайся она, и он ее оставит. У нее не было никаких сомнений, что с Ранке она погибнет. Он любил ее и поначалу был у нее в руках. Но чего она не могла предвидеть, так это то, что полностью держать себя в руках она не могла. Ночами на нее постоянно находили приступы страха. Проснувшись, она пыталась читать, но не могла сосредоточить внимание на тексте. Пробуя писать, она не была уверена ни в одном слове. Размышляя и пытаясь привести мысли в порядок, она оказывалась в каком-то лабиринте, выбраться из которого не было никакой надежды.
Еще в день смерти Ганса Гюнтера она заметила, что наступали моменты, когда она не полностью владела собой. Арест и затем осуждение Дмовски должны были ее как-то успокоить. Вместо этого ее мучили мысли о том, что он осужден, будучи невиновным. А затем ее начали терзать мысли о Ранке, об этом новом, другом Ранке, который больше не был воском в ее руках, а, наоборот, требовал полного подчинения.
