Андрэ Шварц-Барт - Последний из праведников
К великому удивлению Эрни и соседей по койке, а может, и к своему собственному, доктор придержал очки и разрыдался.
Октябрьское небо напоминало слой грязного снега, готового вот-вот завалить весь двор. Ветер завывал человеческими голосами и кружил черную пыль над шлаком, покрывавшим всю территорию лагеря. Во дворе было пусто. Только возле барака «нормальных» по цементным плитам прогулочной площадки бегала кучка детей в развевающихся кашне. У ворот, поблескивая кожей и сталью, маячили эсэсовцы, которые теперь сменили французских жандармов, утративших в последнее время должное рвение. Доктор Луи Жуффруа, осьмушка еврея, поддерживал бледного, истощенного, несуразного в своем черном кафтане Эрни, который по состоянию здоровья не имел уже права пользоваться преимуществами изолятора. Так, ведя друг друга, они прошли вдоль административного корпуса, миновали общественную уборную из красного кирпича и добрались до прогулочной площадки возле барака «нормальных».
Голова у Эрни была выбрита, но короткая щетинка прикрывала следы пыток. Правда, плохо пришитое ухо отвисало, как от усталости, и беззубая улыбка делала его рот старческим. Когда они подходили к одному из двух входов в барак, оттуда пробкой вылетел мальчишка лет пятнадцати с отмороженным синим лицом и с бьющимися по ветру волосами.
— Мне теперь не холодно! — радостно крикнул он им, показывая на огромные рукавицы, привязанные веревкой к запястьям.
С криками «мне теперь не холодно» он пронесся через прогулочную площадку, и скрылся во втором входе в барак.
Осьмушка еврея представил Эрни старосте комнаты на первом этаже по лестнице «А». Заслышав прозвище Придурок, остальные обитатели немедленно окружили койку Эрни. Ему дали суп, хлеб, витаминные таблетки и приправили всю эту провизию массой хитроумных советов, как избежать голода, жажды, болезни, смерти и так далее. Комната ничем не отличалась от изолятора, разве что в ней было спокойно: кто играл в карты, кто читал, кто вслух молился. Кучка людей стояла у круглой дымной, но холодной печки. Когда об Эрни уже немножко забыли, он, дрожа от холода, вылез из-под одеяла, поднялся наверх и начал обходить женские комнаты. «Красивая рыжая девушка. Как зовут? Голда. Да вот уже скоро три месяца». Только один раз он осмелился упомянуть, что она «чуточку прихрамывает, но, вы знаете, совсем чуточку и очень мило…» Ему отвечали неопределенно: столько эшелонов разгрузили и нагрузили за три месяца… кто его знает… разве всех упомнить?.. А за его спиной шушукались. Перед лестницей «Б» он остановился: у него уже голова кружилась от этих женских комнат, от неописуемого беспорядка в них, от тысячи мелочей, по которым угадывалось желание сохранить до последней минуты шубку, помаду, забавную безделушку, прелестную вещицу — жалкие остатки атрибутов женского начала. Но при входе в следующую комнату его сердце забилось еще прежде, чем он различил шевелюру Голды, на одной из коек напротив окна.
Голда сидела, обхватив голову руками, на самом краю койки и не слышала, как он подошел. Эрни дотронулся до ее красной куртки, будто хотел убедиться, что это не сон, и тогда только она подняла лицо, вспухшее от клопиных укусов, осунувшееся, исхудавшее, пожелтевшее. Голда зажала рот руками, чтобы не закричать. Руки были отморожены, покрыты синими пятнами. Эрни сел возле нее и расплакался. Когда он смог снова посмотреть на Голду, он увидел, что она разглядывает его печальными глазами без слез с тем особым равнодушием, которое характерно для всех заключенных.
— И ты здесь? — произнесла она холодно.
— А родители где? — спросил Эрни.
— Давно уехали. В Пичипой.
Эрни в отчаянии сжимал ее посиневшие от холода руки, но она не обращала на это никакого внимания.
— Давно ты сюда попал? — вежливо осведомилась она и, не дожидаясь ответа, тем же бесцветным голосом продолжала: — Я с трудом узнала тебя. Бедняжка, можно подумать, что тебя машина переехала. Только глаза и остались. Ну, а меня как ты находишь? Все еще красивой?
— Голда, Голда, — сказал Эрни.
Немного поодаль от них начали собираться любопытные. С верхней койки свесилась чья-то лохматая голова. Голда уныло ответила.
— Нет больше Голды. Здесь каждый сам за себя. Но я, конечно, рада тебе. Не думай, что…
— Может, ты голодна? — перебил ее Эрни.
Она на него растерянно посмотрела, и в глазах у нее появилось что-то осмысленное.
— Подожди, — сказал Эрни, вставая.
Он шутливо потрепал Голду по синему носу, и ему удалось добраться до дверей так, чтобы никто не заметил, какая страшная слабость подкосила его ноги. Но во дворе на ледяном ветру он схватился за живот и согнулся в три погибели от сильных резей, которые у него теперь часто бывали после дизентерии. И все-таки, несмотря ни на что, он почувствовал странное успокоение: ему казалось, что отныне ни люди, ни обстоятельства, которые делают с людьми все что угодно, никогда уже не смогут выбросить его за борт еврейского ковчега, где с той самой минуты, как он попал в изолятор, у него возникло ощущение, будто его поддерживают незримые тени близких: где несколько минут назад он смог наяву коснуться пальцев Голды. Неважно, что она стала уродливой, раздражительной и безразличной к прошлому. Он бодро приподнял одеяло на своей койке и нашел нетронутый ломтик хлеба с витаминными таблетками. Изобразив улыбку, он самым естественным тоном спросил ближайших соседей, не подарит ли ему кто-нибудь кусочек шоколаду или что-нибудь другое из сладостей «для сердца». Соседи в негодовании отвернулись.
— Вы совершенно правы, — сказал на идиш один из игравших в карты, — он невыносимо смешон.
— Но я же не для себя прошу! — чуть не заплакал Эрни. — Клянусь вам, мне нужно дать это другому человеку.
Смех усилился. В мгновенье ока вся комната узнала о новой выходке Придурка. Однако лежавший на соседней койке мужчина с седыми висками запустил руку в потайную дыру, проделанную в матраце, и вытащил оттуда футляр из-под очков, в котором были спрятаны два кусочка сахару и несколько леденцов. Он высыпал содержимое футляра себе на руку, подумал немного, положил один леденец обратно, подтянулся к Эрни, который согнулся под градом насмешек, и с улыбкой протянул ему свое маленькое состояние.
— Брат мой, — прошептал он с едва уловимым оттенком сожаления в голосе, — прав ты, а не они: очень важно давать… — Он сделал паузу и улыбнулся смелее, — …когда у самого ничего нет.
Эрни сразу догадался, что в его отсутствие произошло что-то связанное с ним. Несколько женщин, поджидавших его на площадке, по-дружески внимательно вглядывались в него печальными глазами. Одна из них — коротышка в капюшоне — вытащила руки из-под одеяла, наброшенного на плечи как пелерина, горячо зааплодировала и даже нелепо выкрикнула: «Браво!». Вслед за ней таинственно заулыбались и остальные. Однако в их странном поведении Эрни не учуял никакого подвоха и прошел в комнату. Тут-то его и ожидал сюрприз. Вокруг разряженной Голды стрекотала стайка женщин, одна из которых усердно красила ей губы. При его приближении они разбежались в разные стороны. Женщины с соседних коек тоже ушли в дальний угол, и Голда, накрашенная и растрепанная, осталась одна, посреди прохода. Когда она увидела ломтик черного хлеба и сладости, которые Эрни прижимал к себе, у нее так заблестели глаза, что она снова сделалась красивой. Взяв Эрни за палец, Голда усадила его на койку и, пока он молча и аккуратно стирал с нее послюненным носовым платком косметику, она все сокрушалась:
— Это они придумали сделать меня красавицей, это все их затеи…
Вдруг она нежно рассмеялась и, прижав руку Эрни к своему лицу, сказала:
— А я и не знала, что это тебя прозвали Придурком. Ты в лагерь пришел из-за меня?
— Нет, право же, нет, — тихо ответил Эрни.
На запудренном и набеленном лице глаза девушки сияли такой же любовью и чистотой, такой же необъяснимой жизненной силой, как тогда под листвой на бульваре Мутон-Дюверне.
— Значит, — вздохнула она, — есть иные небеса, есть иная земля, и мысли не только те, что приходят в Дранси?
В середине октября автобусы Фельдграу привезли из пересыльного лагеря в Питивье тысячи полторы сирот от четырех до двенадцати лет. Их сначала выгрузили на засыпанную снегом площадку для перекличек, а потом загнали, как стадо, в специальные комнаты за перегородкой в административном корпусе. Так как дети душераздирающе звали родителей, им решили сказать, что скоро они встретят своих пап и мам в Пичипое, который, по всей видимости, должен был стать ближайшим, если не последним этапом превратностей их судьбы на этой земле. Малыши часто не знали своих имен, так что приходилось расспрашивать их товарищей и полагаться на эти сведения. Установленные таким путем имена и фамилии записывались на деревянные бляхи и вешались ребенку на шею. Уже через несколько часов на глаза часто попадались мальчики, у которых на бляхах значилось «Отель» или «Сара». Малыши играли бляхами и обменивались ими.
