Георгий Плеханов - Возвращенная публицистика. В 2 кн. Кн. 1. 1900—1917
В кадетских речах об Азефе было много красивых мест, счастливых выражений и даже мыслей. На никогда еще безнадежность кадетства не выступала с такой яркостью, как в этих дебатах. По мысли милюковской фракции, запрос должен был оказаться клином, вогнанным в тело третьедумского блока, и если не повалить министерство, то затруднить для октябристов роль правительственной партии. Оказалось, наоборот. Повторилось то же, что и после прежних разоблачений. Все помои, весь мусор и дрянь, которыми история последних двух-трех лет облила и забросала царское самодержавие, не только не нанесли ущерба контрреволюционному союзу, но, наоборот, еще прочнее сплотили его цементом общего позора. Хлеб, украденный Гуркой у голодающих крестьян? Взятка губернатору? Братание царя с осужденными громилами? Икона, начиненная взяткой градоначальнику? Дома терпимости, как устои патриотизма? Волосы, поодиночке вырванные во время пыток? Что там еще? Нет ли чего посильнее? Экспроприации под командой полиции? Изнасилование старух казаками? Расстрелы без суда? Наконец: Азеф? Министры, убитые при содействии полицейских террористов?.. Давайте все сюда! Все пойдет в дело: Столыпин с Гучковым выводят здание новой России — им нужен строительный материал!
«Почему — вопрошал Маклаков октябристов и правительство — в деле, где мы как будто исходим из одинаковой позиции, мы начинаем в конкретных случаях говорить на разных языках? Почему?» Недоумение «блестящего юриста» Маклакова разрешил аляповатый политик Милюков. Правительство хочет «победить революцию», но не может: отсюда его слабость. «Кадеты думали иначе: они надеялись приостановить революцию»... Исходили, значит, из той же позиции, только метод предлагали другой. Что же, имели успех? Увы! «Правительство, привыкшее опираться на силу, — жаловался Милюков, — считалось с нами, когда видело в нас большую революционную силу. А когда увидело, что мы — только конституционная партия, то в нас надобности уже не оказалось». Понимал ли Милюков, что говорил? Сознавали, какой убийственный итог подводит трехлетней истории своей партии? Она стала спиною к революции, спекулируя на доверии власти, — и это погубило ее. В тщету обратились усилия ее, весь позор ее унижений и предательств не дал ей ни крупицы власти. И речь ее собственного вождя превратилась в жестокую эпитафию на могиле ее «демократического либерализма...»
Рядом с поучительной, но нравственно отталкивающей историей либерального Санхо-Панса, который вернулся к старому разбитому корыту, но уже без старых надежд и возможностей, судьба террористического Дон-Кихота способна была бы вызвать к себе живейшее сочувствие. Если б только этот бедный рыцарь печального образа изъявил решительное намерение очистить свою голову от романтического вздора и понять, что по воле истории он всегда был лишь оруженосцем при нечистом на руку Санхо-Пансе, который хотел при его помощи стать губернатором острова!.. Но предрассудок терроризма имеет свое упорство и свой энтузиазм. И вместо сочувствия к ошибкам, которые он уже сотворил, он вызывает необходимость активного отпора ошибкам, которые он только готовится сотворить.
Глядите: вместо того, чтобы отбросить прочь негодные доспехи, которыми сумела овладеть рука полицейского прохвоста; вместо того, чтобы засучить рукава и приняться за серьезную революционную работу, романтики террора выбрасывают из своей головы последние крупицы политического реализма, отказываются от организации пролетариата и крестьянства («Р. М.»[248], № 4) и берутся — в который уже раз! — собственными средствами покончить с царизмом. Теперь они уже твердо знают, «как им сесть». Они создадут новую сеть «неуловимых» автономных дружин, они выдумают новые пароли, которых не знает Азеф, и, наконец, самое главное — они сварят большой котел динамита, в полтора раза большей силы, чем динамит азефовский. А чтоб не перепутать паролей и не переварить динамита, они обобьют толстым войлоком окна и двери своей алхимической лаборатории — отныне ни один крик улицы, ни один отзвук фабричного гудка не ворвется к ним и не помешает им приготовлять то колдовское варево, расхлебывать которое придется — увы! — неизвестно кому... Удастся ли им на этом пути совершить еще какое-нибудь «эффектное» предприятие, мы не знаем. Но мы твердо знаем, что они идут навстречу еще худшему и горшему концу. Сейчас у них может, по крайней мере, оставаться то утешение, что банкротство террористической тактики пало страшным плевком истории на физиономию третьедумского царизма. Но им мало этого великодушия истории. Они снова осмеливаются провоцировать ее с упорством, в котором нет даже дерзости, ибо оно поражено слепотой. И они добьются последнего жестокого пинка! Если крушение Народной Воли вызывает ужас и сострадание (условия трагедии); если азефовский финал террора порождает сострадание и отвращение, то новая попытка гальванизировать разлагающийся труп террористической организации вызовет лишь отвращение и издевательства... В конце концов мы, социал-демократы, имели бы право предоставить мертвым хоронить своих мертвецов, если б у нас в этой среде не было обязанностей по отношению к живым. Это прежде всего — рабочие с.-р. Мы пойдем к ним и скажем: «Смотрите, — ваши вожди открыто заявляют, что по условиям своей профессии вынуждены повернуться к рабочему классу спиною; вам, рабочим, остается одно: раз навсегда повернуться спиною к этим вождям!»
* * *
Еще только два слова в заключение. Сейчас, когда пишутся эти строки, либеральная пресса жалобно скулит по поводу «неудачи» азефского запроса и причин неудачи ищет в речах ораторов левой. Запрос внесен по инициативе нашей партии, и наши товарищи в Думе энергично боролись за его принятие. Но так называемая «неудача» запроса не причиняет нам ни малейшего огорчения, ибо она не задевает нас. Как в подполье мы не ставили с с.-р-ми ставок на Азефа-террориста, так и в Думе мы не ставили с кадетами ставок на Азефа-провокатора. Мы никогда не пытались азефовским динамитом «устранять» или терроризировать министров; и мы не собирались посредством азефовского запроса низвергать или перевоспитывать Столыпина. И потому мы не причастны к похмелью обеих неудач. В подполье и в Думе мы совершаем одну и ту же работу: просвещаем и объединяем рабочих. На этом пути нет ни провалов, ни неудач. И когда придут большие события, они сторицей воздадут социал-демократии за каждое ее усилие.
Социал-демократ. 1909. 22 марта.
А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА
(1864 — 1935)
Анна Ильинична Ульянова-Елизарова — видный деятель партии и Советского государства, сестра В. И. Ленина. Начало ее революционной деятельности относится к 1886 г. В 1887 г. была арестована по делу о покушении Александра Ильича Ульянова на Александра III. В социал-демократическом движении с 1893 г. В 1898 г. — член МК РСДРП. Принимала деятельное участие в нелегальной общерусской политической газете «Искра», в большевистских изданиях «Вперед» и «Пролетарий». В 1904 — 1906 гг. работала в петербургской организации большевиков. В 1906 г. — один из авторов большевистских еженедельных журналов «Наша мысль», «Библиотека наших читателей». С выходом легальных большевистских изданий — газет «Звезда» (декабрь 1910 — май 1912), «Правда» (май 1912 — июль 1914), журнала «Просвещение» (декабрь 1911 — июнь 1914) она постоянный их сотрудник. В 1914 г. приняла самое активное участие в подготовке и издании женского легального большевистского журнала «Работница», член редакции журнала, один из ее редакторов. После Февральской революции 1917 г. — член Бюро ЦК РСДРП, секретарь газеты «Правда», затем редактор журнала «Ткач». В 1918 — 1921 гг. работала в Наркомпросе, с 1921 г. — в Ист-парте, с 1928 — 1932 гг. в Институте Маркса — Энгельса — Ленина.
ИСКОРКИ
Впервые опубликована в «Искре» (1901, № 2, февраль).
Машина свистнула, запыхтела, зашипела — и сдвинулась с места, и поползла... потом пошла все скорей и скорей. В последний раз крикнул что-то с платформы грубый начальнический голос, последний раз мелькнули в окнах электрические огни станции, и поезд вошел в темную, беспросветную осеннюю ночь и стал углубляться в нее все дальше и дальше, пошел все быстрее и быстрее...
Степан откинулся на спинку своего места и так и вперился глазами в темноту. Так же мрачно и скверно было и у него на душе, — чего уж хуже и мрачнее.
Кругом в вагоне народ уже укладывался, слышались последние сонные фразы, кое-кто похрапывал даже; но Степану было не до сна. До сна ли тут, господи? После этакого-то дня? Такого тяжелого дня не приходилось еще переживать Степану. Чего только не было, господи?! И брань, и тюрьма, и нагайки! И за что?!
И перед глазами его задвигалась и зашумела снова, точно он сейчас видел ее, огромная толпа на дворе фабрики. «Нет, не согласны. Хозяина нам, хозяина!» И видит он снова перед собою грузную фигуру хозяина, шепелявящего что-то с крыльца фабрики заплетающимся языком, не своим голосом; и вылощенное румяное лицо фабричного инспектора, который твердит что-то о законности, плавно поводя рукой в воздухе.
